«Между тем, читал дальше дедушка, неприятель с пароходов своих заметил нас, как мы стояли в Скаржинском переулке. Всесовсем безоружные жители; больше всего в гражданском платье, в сюртуках, а простой народв поддевках или в чем. И отлично это неприятелю видно в зрительную трубку. А он, не имея ни стыда, ни чести, взялся палить по безоружным жителям. Так что над головами у нас стали лопаться бомбы.
Мы все пошли из Скаржинского переулка. И когда спускались с горки, то под нами внизу грохнулась такая бомбамахинища! В ней, будь она неладна, верных три пуда весу. Грохнулась и подскочила рикошетом, да прямо нам под ноги; стала и не шевелится. Мы тоже стоим, не шевелимся, ждем, не лопнет ли; а другие наземь попадали, тоже ждут жизни или смерти. Но тут один из нас, в поддевочке и в шляпе поярковой, наклонился над бомбой этой, погладил ее руками.
«Еще, говорит, горяченькая, не остыла».
А была в бомбу ввинчена трубка. Трубку вывинтили и всю начинку из бомбы высыпали. Так и лежит теперь бомба в канаве, и все приходят поглядеть на нее.
Пока мы возились с этой бомбой, с парохода стали бросать зажигательные ракеты и поджигать дома на Пересыпи, а потом и вовсе стали палить по городу, куда только.
Тогда в народе пошел такой разговор, что вот-де какая сильная пальба поднялась от англичан, а нашей пальбы мало. И такой слух пошел, что измена у нас. Что начальники изменничают, немцы ониОстен-Сакен и Крузенштерн. И что по-ихнему хоть трава тут у нас не расти и, коли что, то пускай-пропадай совсем Россия. И не с кого спрашивать, потому что начальство с набережного бульвара съехало; не знай, где искать его; попрятались по дворцамищи их.
А мясник Чикида, молодой такой, здоровый, как заорет:
«Бей, ребята! Измена! Пойдем кабаки бить!»
И стали они разбивать кабак, что в Гаванной улице.
Откуда ни возьмись, полицмейстер с шестью казаками.
«Чего вы орете тут, разбойники?»
А Чикида ему:
«Вишь, чего орем: что больно неладно поступаете, вот что».
«Кто неладно поступает? спрашивает полицмейстер. Чем неладно?»
«Вестимо, чем, отвечает Чикида. Англичане бьют наших, смотри-ка, изо всех из пушек, а наши-то молчат».
«Как этомолчат, разбойник? кричит Чикиде полицмейстер. Уши тебе заложило?»
И тут вся толпа закричала:
«Вестимо, молчат наши! А начальство попряталось; генерал-от, знать, изменничает».
«Измена-а!» заорал Чикида что стало в нем мочи.
Полицмейстер поднял коня на дыбы, бледный весь, кричит: «Аркан! Казак, аркан! Повесить каналью на фонаре!» Казак враз махнул арканом, и захлестнулась на шее у Чикиды петля.
Чикида упал, с лица сразу стал синий, хрипит А казак нагайкой по лошади и поволок несчастного Чикиду к фонарю.
Мы все бросились кто куда. Я шмыгнул во двор, где котлы в Гаванной лудят. Гляжу в щель: с Чикиды аркан сняли, в полицию повели. Так по сей день в полиции сидит. Говорили, что старик, отец Чикидин, с полицией не сторговался. А то бы молодой Чикида давно на свободе ходил.
И пока тут в Гаванной улице шел у кабака этот разговор с полицмейстером, а потом Чикиду в полицию повели, смотрюуже шестой час времени, а пальба и вовсе прекратилась. Да, батюшки, думаю, что дома у меня? Прибегаю домой, а там Настюша в слезах на узле сидит, меня поджидает. Посудили мы, порядили: пальбы больше не слышно; давай, думаем, чем ломаться, еще подождемчто будет. И хорошо, что съезжать никуда не стали. Больше не палил, так стоял; что думал, не знаем; а четырнадцатого числа так и вовсе убрался.
В первый день, как была бомбардировка, поранило восемь человек мирных жителей, а троихтак и прямо насмерть. На базарной площади отставному солдату Стройке голову снесло, у Сабанеева моста солдатку Федосееву убило; да еще у аптекарского служителя Филипповавы, батюшка, помните его, он земляк нам, тоже из Севастополя, из Корабельной слободки, так Филиппова сынишке на бульваре ноги отрезало; тут же, на бульваре, и помер».
Дедушка Перепетуй жадно прочитывал страницу за страницей. В душе у него клокотала злоба против англичан и французов с их адмиралами Дондасом и Гамеленом. Но в то же время дедушка и счастлив был тем, что Михаил и Николай и Настюша с Павлушенькойвсе они остались живы и все здоровы, только, конечно, страху смертного набрались. И еще был рад дедушка, что вот объявился такой герой, прапорщик Щеголев: с одной пушчонкой против восьми пароходов воевал.
Но письмо было прочитано не все.
Почитаем дальше, сказал дедушка.
И стал читать дальше.
«Я ходил смотреть на дворец князя Воронцова, писал дальше судовой механик Михаил Петрович Ананьев отцу своему в Севастополь, в Корабельную слободку. Под ним, под дворцом этим, в низку, как раз батарея нумер шесть, где Щеголев был. Так дворец этот десять лет русские люди строили, а французы с англичанами в час времени растрепали в прах и в щепы. И еще разбито домов не менее полусотни, да еще сгорело сколько!
А батарея нумер шесть теперь Щеголевской называется. Да только вот осталось от батареи одно звание. Что было дерева на батарее, так дотла сгорело. И от лафетов пушечных тоже ничего не осталось: сгорели. Всюду кучи земли нарыты, а по кучам этим, прямо на земле, валяются чугунные пушки. Диву даешься, как это Щеголев в этом аду по неприятелю палил и уцелел и из ада этого жив и невредим выбрался. Что из того, что молод? А какой душевной силы человек оказался!
На том, батюшка Петр Иринеевич, дозвольте кончить; эвон, глядите, сколько бумаги исписал!
Как будет случай, поедут из Одессы в Севастополь, так перешлем вам новую табакерку; а на табакерке, на крышке, портрет прапорщика Щеголева.
И все мы вам кланяемся и обнимаем и крепко целуем.
Любящий и преданный сын ваш Михаил».
Вот как узнал дедушка обо всем, что произошло в Одессе. А в газете «Русский инвалид» еще ничего не было. В газете уже напечатали потом.
XVIСнова с почтарской сумой
Дедушка Перепетуй, соснув после обеда часок, сидел на постели у себя в парусиновых шароварах и чувяках на босу ногу. С улицы стукнула калитка, и дедушка в открытое окошко увидел Елисея Белянкина, шагавшего по двору прямо к саду.
A-а! крикнул ему дедушка. Елисей Кузьмич! Взойди в квартиру, почта!
Елисей поднялся на крыльцо и прошел в чистенькую горницу с накрытым скатертью столом и соломенными стульями. Из соседнего покойчика вышел дедушка Перепетуй.
Ну, садись, друг любезный, сказал он, пожав Елисею руку. Выкладывай, где был, что видел, что слышал.
Да ты спроси-ко лучше, Петр Иринеич, куда мои ноги не ходили! Нынче даже на похоронах побывал.
Какна похоронах? удивился дедушка. Кто помер? Царствие небесное, вечный покой!
И дедушка стал быстро креститься.
Елисей рассмеялся.
Погоди ты, Петр Иринеич, панихиду служить, не бери греха на душу. У генеральши Неплюевой пес подох, здоровенная такая псина. Мопсчто бык.
Дедушка вытаращил глаза и раскрыл рот от изумления.
Утром, стал рассказывать Елисей, как почта с Дуванки прибежала, нагрузил я полную суму, два пуда верных, и первым делом с Почтовой улицы завернул в Тюремный переулок. Открывает мне Яшкапри воротах у генеральши находитсяи говорит мне: «Не знаю, как быть с тобою, Елисей Кузьмич: у нас сегодня траур». «Почему так, Яша? спрашиваю. По какой, спрашиваю, Яша, причине?»«По причине того, говорит, что пес у нас издох, Мене Лай ему кличка. Недоглядели, как хватил этот Мене Лайка со стола курячью косточку. Приходил лекарь из гошпиталя, сказывал, что от курячьей косточки и стряслось: дескать, кость курячьяострая, ну-де вот она Мене Лаю этому черева изодрала. А далось бы так, чтобы все эти мопсы передохли в одночасье, так все же нашему брату, подневольному человеку, полегче бы стало. Впрочем, говорит, проходи, Елисей Кузьмич. Тебе всегда честь и место».
Дедушка Перепетуй, хотя и закрыл уже рот и даже на стул присел, но слушал Елисея внимательно, не перебивая его ни вопросами, ни восклицаниями.
И что же ты думаешь, Петр Иринеич! продолжал Елисей. Проводил это меня Яшка в сад, а там в саду, вижу, под кипарисом яма вырытамогила, значит, и стоит на земле гроб, парчой обитый, и лежит в гробу агромаднейший мопс, Мене Лай этот, лежит на атласных подушках в серебряном ошейнике. И девок тут дворовых полно; у каждой девки на сворке по мопсу; и мопсы те воют, со свор рвутся; а сама Неплюиха черное платье надела, сидит у гроба, в три ручья разливается. Ну, думаю, такого, верно, хоть где, а не увидишь. И мне бы, думаю, тоже лучше на такую пакость не глядеть, прямо с души рвет. «Принимай, говорю, Яша, почту, и с темдо свиданья».