Amiral?!поразился Лукашевич. Amiral
На лейтенанта смотрели матросы, ожидая объяснения тому, что тут происходило. Но, вместо всякого объяснения, лейтенант вдруг вскинул голову и не своим голосом выкрикнул:
Смирно-о!
И рванул руку к лакированному козырьку фуражки.
Перенести на катер! шипел он задыхаясь. Осторожно Как зеницу ока
Бережно подняли матросы Османа-пашу на руки, уложили в висячую парусиновую койку на пробковый матрац и на уцелевших канатах спустили на катер.
Должно, не какой-нибудь, шепнул Тимоха скуластому матросу, когда они в катере убирали крюки. Тоже и у них всякие бывают. Не иначе, не простой мулла, а, как бы сказать, архиерей ихний либо архимандрит
Дурак ты, Тимоха! только и молвил скуластый.
«Ну, уж и дурак», подумал обидчиво Тимоха.
Тряхнув серьгой, он поплевал себе на руки и взялся за весло.
Игнат Терешко налег на руль, и катер, рассекая воду, вышел на середину рейда.
Мабудь велыку птаху пиймалы, ваше благородие, Миколай Михайлович? спросил Игнат шопотом, наклонившись к Лукашевичу.
Лукашевич потер руки, лицо у него просияло
Да, уж и птица! сказал он улыбнувшись. Как это по-вашему? Птыця-пигалыця. Да Адмиралвон что за птица! добавил он резко. Флагман эскадры.
Ого! вытаращил глаза Игнат.
Перед ним в катере лежал на пробковом матраце старичок в замызганном чекменьке. Шаровары у старичка подбились кверху, тесемки на кальсонах развязались Игнат только рукой махнул.
От то ж, сказал он, покачав головой:таки довоевавсь!
Лукашевич рассмеялся и снова потер руки.
IXЛазарет
На корабле «Императрица Мария» Османа-пашу уложили в общей офицерской каюте на диване. Молодой лекарь Порфирий Андреевич Успенский протер полой полотняного халата стекла своих золотых очков и принялся осторожно ощупывать у пленного адмирала перебитую обломком мачты ногу. Старик лежал с закрытыми глазами и время от времени тихо стонал. Нахимов сидел у стола и молча ждал результатов осмотра.
А на другом диване, тут же, лежал весь обвязанный бинтами капудан Адиль-бей с несуществовавшего больше фрегата «Фазлы-аллах». Адиль-бея еще с час назад доставил сюда на своей шлюпке мичман Никольский. Молодой капудан никогда и ничему не дивился так, как сегодня. Он переводил глаза, широко поставленные на застывшем лице, с Нахимова на Османа-пашу, с Османа-паши на русского лекаря и только диву давался, куда может завести человека судьба.
Ну как, Порфирий Андреевич? нарушил наконец общее молчание Нахимов.
Голень у старика перебита в двух местах, ответил лекарь. Возьмем ногу в лубки. Сейчас распоряжусь с гипсом. А потом пусть выспится хорошенько. Проспится и в разум войдет. Это ему урок; ему и тем, кто за его спиной, в Лондоне, в Париже
А этот? кивнул Павел Степанович в сторону Адиль-бея.
Этомуничего: молод. Что вынуто из раны, что вправлено Жив будет. Трудно мне было с ним.
А что, кричал?
Если б кричал! А то уставился, вот как сейчас: глядит, не мигая, прямо в глаза мне. Мне даже жутко стало. Тронулся он, что ли, умом сегодня, всегда ли такой был?.. Случилось со мной уже раз вот с таким же, как этот. Положил я его на стол, а он на меня уставился да вдруг как зарычити в горло мне зубами! Вот
Лекарь запрокинул голову, и Нахимов увидел у него, немного вправо от большого кадыка, багровые следы укуса.
Взяли его в мундире капитана второго ранга, заметил Нахимов. Тоже ведь в некотором роде трофей.
Победа, Павел Степанович, откликнулся со складного стула лекарь. Да, великая победа! Вот, ей-ей, уж всякий скажет, победа эта выше Чесменской победы, Наваринской победы выше
Ну, знаете, конечно не то соглашался, не то как будто пробовал отрицать Нахимов, возясь с обкусанным чубуком, вправляя его в потухшую трубку. А и верно! Англичане, французыглаза-то у них у всех завидущие; они теперь глянут и ахнут: «Ого-го, куда Россия прянула! А мы-то ее ни во что не ставили». Эва, хватились! Ду-ра-чье!
Нахимов встал и сунул трубку в задний карман сюртука. Лицо у Павла Степановича было при свете настенной лампы смугло и бледно, под глубоко запавшими глазами легли густые тени. Он перегнулся через стол и глянул Адиль-бею прямо в глаза. А капудан не спускал глаз с русского адмирала. Ни одна жилка не дрогнула на лице у Адиль-бея и под пристальным, прямо на него направленным взглядом Нахимова; на неподвижном лице капудана просто не отразилось ничего.
Вздор-с! притопнул ногою Нахимов. Ахинея, белиберда! Такую куклу надо бы отправить в музей восковых фигур. Фу! вздохнул он тяжело и вытащил из кармана свой перепачканный кровью платок.
И вдруг почувствовал, будто валится на стол от усталости; но, что-то вспомнив, заторопился:
В лазарет да, в лазарет, Порфирий Андреевич, мне можно пройти?
Вам, Павел Степанович, всюду можно.
Если разрешите, доктор, молвил Нахимов и вышел из каюты.
Вечерело. Из разорванных облаков выглядывали стайки испуганных звезд. На рейде догорали турецкие фрегаты. Плотники и конопатчики перестукивались на русских кораблях.
На воздухе Нахимов почувствовал неожиданный прилив сил. Голова у него снова работала отчетливо и просветленно. От минутного головокружения в кают-компании не осталось и следа.
«На пистолетный выстрел вспомнил Павел Степанович собственный наказ:близкое расстояние от противника близкое расстояние и взаимная помощь русских кораблей. Правильно! Сегодня в сражении был «Чесмою» выручен «Константин»; от «Трех святителей» не осталось бы и щепки, если бы на помощь кораблю не обратился «Ростислав» Правильно! А теперь скорее, скорее откачать воду в трюмах, заделать все пробоины, законопатить все щелии в Севастополь на капитальный ремонт».
Кончился, прошел этот день, великое в истории России восемнадцатое число месяца ноября тысяча восемьсот пятьдесят третьего года Но Нахимов не испытывал чувства торжества. Он знал: имя Синопа прогремит теперь по свету Уничтожена эскадра Османа-паши, ни одного не оставлено фрегата И что ж?
Сутулясь, пробирался Павел Степанович верхней палубой, еще не освобожденной от всего, что нагромоздилось на ней после горячего трехчасового боя.
«И что же? спрашивал он сам себя. Есть убитые да, тридцать восемь человек. И раненых двести сорок. Русские офицеры и матросы. Корабли сильно потрепаны, но все уцелели. А турецкие, с оружием для кавказских горцев, с десантом и наемными возмутителями, все пущены на дно. И воздано за русскую кровь, вероломно пролитую на Николаевском посту. Звери!.. Сегодня зверю обрублены когти в его же берлоге. Пусть-ка теперь сунутся! Победа! Русская победа в морской баталии, в знаменитейшей отныне баталии Да, но»
И Павел Степанович остановился на минуту у груды сваленных, расщепленных, превращенных в дрова мачт и рей и глубоко вдохнул в себя свежий воздух, чуть горьковатый от гари, которую не развеял еще ветер.
«Да, но продолжал Павел Степанович, снова пускаясь в путь:но последствия будут каковы? По-след-стви-я! Сколько на Босфоре вражеских вымпелов? Сотни! Английская эскадра, французские корабли На Черном море флот российский бельмом у них на глазу. Не первый год ярятся и только предлога ждут. Предлог им надобен, предлог им подай! Ну, и не кончится дело Синопом, не кончится, не кончится»
В люке, до которого наконец добрался Нахимов, чуть отсвечивало, и глухо, как из погреба, отдавали оттуда голоса.
«Не кончится»продолжал твердить про себя Павел Степанович, спускаясь по отвесной почти лесенке в лазарет, где тускло горел фонарь и резко пахло эфиром и кровью. На койках, а где и прямо на матрацах по столам и под столами лежали раненые матросы, кто молча, кто стеная, кто бормоча в бреду невесть что. Но у самой лесенки лежали рядом два матроса, оба головой к лесенке, одинна койке, другойна полу. И странно тихой, спокойной и рассудительной была их беседа в этом стенании вокруг, с нечеловеческим хрипом, со страшным скрежетом зубовным.
Сколько этих турок в воду с кораблей посшибалострасть! молвил матрос с койки.
Одних посшибало, Елисей Кузьмич, а другие, верно, и сами в воду бултых, заметил матрос на полу. Это они с опиума шалеют. Как сражение, так ониала-ала, а потом давай опиум курить. С опиума им как бы море по колено становится. Я это с прежних сражений знаю, а нынче видеть не довелось: в пороховой камере находился.