Это, Антон, да, откликнулся матрос с койки. Пороховая камераместечко глухое.
Настороже мы стояли, Елисей Кузьмич, в пороховой камере, с фитилем, я да еще Тимоха Дубовой. Порядок давно известный, и Павел Степанович тоже объявлял: как будет подходить неприятель и станется так, что нам его не удержать, то нужно нашему кораблю с турецким сцепиться. И ты, говорит Павел Степанович, сразу по сигналу, Антон Майстренков, зажигай в пороховой камере фитиль, чтобы взорваться на воздух и ему и нам, а не даться ему в руки. Нельзя, говорит Павел Степанович, чтобы русскому войску да отдаться в плен.
Да, этода, подтвердил матрос с койки.
Нахимов спустился на ступеньку ниже и услышал еще отчетливее.
Ну, это так, продолжал матрос, лежавший на полу. Да что это, говорю Тимохе Дубовому, будто дымком к нам в пороховую камеру тянет? Нет ли тут беды? Без огня дыму не бывает. Надо, говорю, Тимоха, в колокол ударить. А Тимоха мне: «Никакого дыму нет, это тебе, Антон, померещилось». Ну, думаю, нет дыму, так нет, а все же, думаю, лучше бы наверх слазить, поглядеть, не дымно ли там повыше. Так ты, говорю Тимохе, если сигнал будет, сразу зажигай фитиль, чтобы нам всем на воздух взорваться, а не идти в плен к неприятелю. «Зажгу, говорит Тимоха, если такой сигнал будет, что одолевает неприятель. Полезай, говорит, не сомневайся». Я полез, добрался до верхней палубы, из люка до половины вылез, и тут сразу в глаза мнепыхх! Как хватило, то и день ведь такой, что в небе облака сплошь, а в глазах у меня будто солнце засверкало. Прямо беда! А теперь с каждым часом все хуже: ни солнышка, ни облака, ни тебя, Елисей Кузьмич, ничегошеньки глазами не вижу. Кабы не это, то была бы мне только великая радость от победы такой.
Ты гляди, предупредил матрос с койки:в госпиталях фельдшера этипьяницы. Станут ляписом прижигатькак бы ненароком и вовсе тебе очей не выжгли.
У Нахимова, который слышал весь этот разговор, сжалось сердце.
«Вотматросы, подумал он, русские люди, слуги отечества. И велика наша Россия, да вот»
Он развел руками и уронил их, и они повисли у него, бессильные что-нибудь сделать, чем-нибудь по-настоящему помочь.
«Велика Россия, вертелось у него в голове, а фельдшерапьяницы, а провиантмейстерыворы, а городничиевзяточники, да по одному штуцеру приходится чуть ли не на целую роту»
Он махнул рукой, шагнул с лестницы вниз И его сразу заметили, гул прошел по лазарету и затих, только слышнее стали выкрики тяжело раненных, метавшихся в бреду.
Никак, Белянкин? молвил Нахимов, вглядываясь в испитое, похудевшее лицо Елисея.
Так точно, ваше превосходительство Павел Степанович! Я самый.
Ну, как рука у тебя, Белянкин?
Руку вправили, да по локоток оттяпали. Только недавно очнулся: где ты, рученька моя? И Елисей всхлипнул. Вовсе я, Павел Степанович, теперь однорукий. Выходит, значит, мне чистая отставка. Небо ли мне теперь коптить, гусей ли пасти?..
Не тужи, Белянкин, положил ему руку на плечо Нахимов. Ты, друг, насчет этого не тужи. Всё образуем. Надо лечить рану. Семейство твое, Белянкин, в Севастополе? Какое у тебя, семейство?
Как же, Павел Степанович, обрадовался Елисей:в Севастополе! Жена у меня, сынишка Мишук в училище ходит
Это хорошо, что в училище ходит, одобрил Нахимов. Пусть учится. А ты не тужи. Образуем всё. Вот возьми на табачок или на что другое
И Нахимов вынул из кармана бумажку и сунул ее под подушку Елисею.
Да, Павел Степанович смутился Елисей. Что ж вы это? Еще не нищий я. Стало быть
Без разговоров, Белянкин! оборвал его Нахимов. Табачку, а то винца хвати; можешь выпить за мое здоровье.
За ваше здоровье, Павел Степанович, это мы можем с полным удовольствием.
Ну, и чудесно! А рану лечить надо.
И Нахимов, достав из бокового кармана сюртука пачку денег, пошел их рассовывать под подушки раненым матросам, твердя, словно оправдываясь:
На табачок, братцы. Нельзя без табачку матросу. Любит матросская душа трубочку! Служба-с Так-то, братцы. Без этого никак нельзя.
Рассовав все свои деньги, Нахимов, словно стыдясь того, что он сделал, бочком выбрался из лазарета и прошел к себе в каюту.
XВозвращение
Обратный переход из Синопа в Севастополь взял у эскадры два дня. Корабли шли с кое-как заделанными пробоинами, с разбитыми мачтами, с исстрелянными в клочья кормовыми флагами. Почетные раны, полученные эскадрой в победоносной битве, были замечены с кораблей, стоявших на севастопольском рейде. Корабли эти были расцвечены пестрыми флагами; матросы стояли на реях; «ура», «ура» без конца и пушечные салюты приветствовали победителей. Торжественно, один за другим входили возвращавшиеся корабли на Большой севастопольский рейд, и дедушка Перепетуй махал каждому кораблю своим ватным картузом. Дедушка при этом кричал что-то, но ничего не было слышно, потому что с береговых батарей беспрерывно били салюты. А кроме того, подле дедушки все, решительно все кричали «ура». Наверно, и дедушка кричал «ура».
Стояла отличная погода. Вода в бухте была зелена, как малахит, и прозрачна, как стекло. Точно осколки разбитого зеркала, сверкали на воде солнечные блики. Вся бухта кишела лодками различного устройства: яликами, шлюпками, гичками Громыхая цепями, плюхались якоря в студеную воду, и желтые карантинные флаги были подняты на всех вернувшихся в гавань кораблях. На берегу гремела музыка и весь день толпились людиродные и друзья героев Синопа. Но никто из экипажей кораблей не мог сойти на берег, пока длился карантин.
Никаких исключений, едко морщился командующий Крымской армией светлейший князь Меншиков.
Худой, длинный, старый, он, проходя по набережной, путался ногами в своей гвардейской шинели, и, казалось, еще минутаи его собьет ветром. Но ему как-то удавалось и против ветра держаться на ногах, только руками он размахивал, как ветряная мельница крыльями.
Мало было у старика радостей. Но «светлейший» был счастлив уже тем, что как-то смог умерить торжество Нахимова. Меншикову претило простое обхождение Нахимова с людьми и то, что Павла Степановича так любили матросы. «Матросский батька», презрительно называл Нахимова Меншиков.
Пгавила без исключений, картавил по старой привычке «светлейший», мелко перебирая ногами, потому что его мучил застарелый геморой. Под желтые флаги извольте на на четыге дня.
Военные оркестры, сменяя друг друга, играли теперь на Графской пристани каждый день с полудня и до вечера, и резвые звуки маршей, галопов и полек разносились далеко в прозрачном осеннем воздухе. А к вечеру приезжал на пристань капельмейстер Новицкий, усатый толстяк, и давал концерты из вальсов и оперных арий. Пристань была иллюминована разноцветными фонариками. Матросы на кораблях толпились у правого борта. Им был хорошо виден бычий затылок Новицкого и его белые панталоны, его шпоры и каска, и золотые пуговицы на растопыренных фалдочках зеленого мундира, и тяжелые руки в белых перчатках, едва шевелившиеся в такт исполняемым номерам.
На кормовом балконе своей каюты сидел Павел Степанович Нахимов. Он, посасывая трубку, глядел на берег и думал о командире «Императрицы Марии» капитане второго ранга Барановском. Барановский в Синопском сражении получил сильную контузию в бок и в ноги, а на берег в Севастополе свезти нельзя: карантин!
Глупо, гадко, нелепо, твердит Нахимов.
И вспоминает, что у Синопа погиб в бою штурманский прапорщик Семен Высота. Совсем безусый мальчик, худенький, стройный, как лозинка Сидит бывало Сенечка в штурманской рубке за своими морскими картами, а рядом на столефунтик с изюмом.
Убит, шепчет Нахимов:пал смертью храбрых в бою при Синопе.
И еще других перебрал в памяти Павел Степанович: матросы разных статей, молодые и безусые и старики-усачи Всех их Нахимов знал в лицо и, вспоминая теперь каждого, кончал тем, что каждый раз мысленно приговаривал: пал смертью храбрых в бою при Синопе.
Вот и Федор Карнаухов, тоже с «Императрицы Марии»; и он пал смертью храбрых Крепко держал он в руках свой банник и сноровисто управлялся подле орудия. Да вот, поди ж ты! И банник из рук выронил и сам пал, как подрубленное дерево.