Капитан-лейтенант Нахимов вдруг сорвал с себя фуражку и замахнулся ею:
Стреляй в меня, братцы, ежели приказал бы сдачу! И себе в пороховую камеру, пали, взрывайся. Пусть все летит на воздух, не задумывайся! Умри! Не доставайся врагу!
Сейчас умереть за родное место! кричали матросы, обступив своего молодого командира.
А потом на верхней палубе была выстроена вся команда корвета, и капитан-лейтенант Нахимов отчетливо, слово за словом, прочитал знаменитый приказ по черноморскому флоту: «Предать огню фрегат «Рафаил» как недостойный носить русский флаг, когда возвращен будет в наши руки».
Двадцать четыре года прошло с того дня. И день этот ясно вспомнился пятидесятилетнему вице-адмиралу Нахимову теперь, когда до облаков поднялось огромное пламя горящего «Фазлы-аллаха».
Да предать огню повторил Павел Степанович из старого приказа. Таков был приговор. А исполнение приговорачерез четверть века сегодня сейчас.
Он снял с головы фуражку и вытер лицо платком. С удивлением глянул он на платок, красный от крови, и сунул его обратно в карман. Потом с капитанского мостика «Императрицы Марии» окинул взором всю бухту, от края до края.
Где теперь все эти турецкие фрегаты с полумесяцем на кормовом флаге? Где «Навэк-бахри» и «Низамие», где корвет «Гюли-сефид» и оба турецких транспорта и два купеческих брига?.. Одни из них пошли на дно; другие, прижатые к берегу, охвачены пламенем. А фрегат Османа-паши «Айны-аллах», простреленный пушками с «Марии» и «Парижа», загнался в дальний край бухты, под раздавленную «Ростиславом» батарею номер шесть.
Но попрежнему стройны были боевые порядки русских кораблей. Впередифрегат «Кулевча»; за ним по обоим флангам«Кагул» и «Мария»; потом«Париж» и «Константин»; дальше«Три святителя» и «Чесма»; и наконец«Ростислав», на котором удалось потушить возникший было пожар. Все они прицельными залпами из бортовых орудий давили турецкие фрегаты, не спускавшие флага. И на берегу ядра с русских кораблей рвали землю и дробили камень, растирая батареи Синопа в пыль и мусор.
И снова навел Нахимов трубу на обреченный пламени и дыму, преданный огню фрегат «Фазлы-аллах». Там на баке шла неловкая и лихорадочная возня с якорной цепью. Даже капудана Адиль-бея покинула в эту минуту обычная апатия. Он тоже был на баке и от нетерпения шаркал ногами, подскакивал на месте и грозился кулаком. Сколько же этим висельникам нужно времени, чтобы отклепать цепь! Ведь только и дела, что вынуть болт из скобы, и тогда цепь разъята.
Рожденные собакой! кричит Адиль-бей, топая ногами. Но он во-время отскочил к борту. Отклепанная цепь одним концом взвивается вверх, и боцман Мехмед Ингилиз валится навзничь с раздробленной скулой. А фрегат дрогнул, качнулся и вдруг вся эта масса огня и дыма ринулась к берегу. Там, под умолкшей береговой батареей, фрегат с ходу врезался в мель, раздался взрыв, и с «Фазлы-аллахом» было покончено навсегда. Тысячью горящих факелов разлетелся фрегат по воздуху во все стороны и подбавил огня в Синопе, где теперь уже пылало всекофейни в порту, деревянные лавки на площади, сараи и лачужки во дворе главной мечети Полоумный торговец амулетами побросал свой товар и с обожженной бородой бежал в горы. Стаи испуганных голубей взметывались вверх над огромными языками пламени.
Адиль-бея, командира не существовавшего больше фрегата «Фазлы-аллах», воздушной волной перекинуло на борт турецкого же судна «Неджми-фешан». Оглушенный Адиль-бей очнулся от боли в переломанных ребрах на груде наваленных на палубе парусов. Над головой у него низко бежали вперегонки темносизые облака. Капудан различал сплошную барабанную дробь вдали и разрозненные взрывы. И собаки тявкали на берегу
С удивлением взглянул Адиль-бей на свои пальцы, на которых привык видеть перстни с бирюзой, голубою, как небо, и перстни с топазами, желтыми, как закат, и еще один, самый любимый, с перуанским изумрудом, зеленым, как морская волна. Увы, не было теперь ни перстней, ни золотых часов, ни красного сафьянового мешочка с золотыми монетами, который Адиль-бей носил под рубахой на груди. Все это сняли с него, пока он лежал без сознания, матросы с корвета «Неджми-фешан». И остался теперь Адиль-бей капуданом без корабля, и без часов, и без монет, гол как сокол.
А кругом всё гремели и гремели взрывыиз покинутого жителями Синопа и с пылавших турецких фрегатов. Там, по трюмам турецких кораблей, французский порох в пузатых бочонках рвал теперь в клочья длинные ящики с английскими штуцерами. И все это вместе со свинцовыми пластинами для литья пуль и с людьми из предназначенного для Кавказа десанта, все летело вверх и погружалось затем на морское дно.
Барабаны на русских кораблях били отбой. Эскадры Османа-паши не существовало больше. А сам Осман-паша лежал с перебитой ногою на палубе наполовину затонувшего «Айны-аллаха», держась руками за привязанный к борту канат. Старый адмирал закрыл глаза.
Ему хотелось забыть этот день поражения и позора, не видеть дня гибели. Это матросы Османа-паши сцепились и катаются по палубе, не поделив золотого шитья с парадного адмиральского мундира, вытащенного из каюты вместе с лисьей шубой. Они уже выковыряли все алмазы из золотой сабли адмирала; они взломали его денежную шкатулку; они шарили у него в карманах и в грязные руки бандитов перешли золотые часы, которые подарил Осману-паше покойный султан Махмуд. Когда катер с «Императрицы Марии» причалил наконец к «Айны-аллаху», лейтенант Лукашевич обнаружил на фрегате только вот этого замызганного старичка. Матросы же, ограбив своего адмирала, бросили его одного, а сами, выбравшись на берег, бежали в горы Бозтепе.
На адмирале не осталось никаких знаков различия. Не было эполет с витой золотой бахромой. Не было и турецкого ордена Меджидие, осыпанного бриллиантами, на пурпуровой с зелеными полосками ленте. Не было двух золотых медалек с изображениями на одной козлобородого императора французов и на другойюной королевы Британии. Всё сорвали с адмирала матросы адмиральского же корабля. Старик лежал теперь в одном изодранном чекменьке, забрызганном кровью и грязью, и ему казалось, что перед ним всё еще мелькают осатаневшие лица его матросови Мустафа-Халиль-оглу, и Джамиль-Джурга, и Абу-Тураб
Дед?! изумился матрос с «Императрицы Марии» Тимоха Дубовой, маленький, коренастый, с рябинами на лице, с серебряной серьгой в ухе. Дедушка, аль тебя ранили чем?
Осман-паша поднял веки с густыми ресницами и взглянул на Тимоху своими черными с поволокой глазами.
Должно, мулла, поделился Тимоха своей догадкой с подоспевшими товарищами:как бы сказать, поп по-нашему Тоже ведь и они, к примеру
Вселюди, сказал свирепого вида скуластый матрос, с головой, обмотанной окровавленной тряпкой. И, вздохнув, добавил:Ничего не скажешь.
Он наклонился над Османом-пашой
Погоди, дай-ко я с ним поговорю, снова вмешался Тимоха. Я на Каспийском море когда был, так этих персюков да турок перевидал Дед, а дед! Ала мала, была мала.
Старик вскинул глаза на Тимоху и произнес несколько слов.
Понял! обрадовался Тимоха. На Каспийском море, как бы сказать
Может, и понял, сказал матрос с обвязанной головой. Да он-то чего сказывает?
Чего сказывает, не понял я, сознался Тимоха. На Каспийском море
Да что ты заладил: «на Каспийском море» да «на Каспийском море»! оборвал Тимоху скуластый. Надо бы, братцы мои, старика чем утешить. Водки ему хлебнуть
Ни-ни! запротестовал Тимоха. Закон у них«коран» называется, Магометом даден. И таков, значит, у них закон, чтобы водки не хлестать. А этот к тому ж и муллапоп, как бы сказать. На Каспийском
Ну, и дураки! махнул рукой скуластый.
Что тут у вас? спросил лейтенант Лукашевич, подойдя к обступившим Османа-пашу матросам.
Да вот, ваше благородие, доложил Тимоха, дед тут объявился, мулла; как бы сказать, поп ихний.
Осман-паша бросил взгляд на лейтенанта, лицо у него оживилось
Я не могу, лейтенант, передать вам мою саблю, произнес он на отличном французском языке. Ее у меня похитили. Но я ваш пленник. Je sui vice-amiral Osman-pascha.