А тут откуда ни возьмись, как нарочно, вынырнул из белого дымного облака лейтенант Лукашевич. Пробегая мимо Елисея, он только успел крикнуть ему:
Он самый, «богом данный»! Лупи, Белянкин!
И Белянкин ударил.
Раз за разом бил он в левый борт фрегата, временами чуть меняя прицел: авось какое-нибудь ядро все-таки грохнет в пороховую камеру, и тогда все полетит там к чорту вместе с этим идолом, командиром в феске на капитанском мостике. Елисей и с «Никитишной» перестал разговаривать, а молча и свирепо делал свое дело. Он не оторвался от него и тогда, когда заметил, что какой-то турецкий пароход вытянулся слева, совсем близко, и стал затем елозить по рейду, то приближаясь, то отдаляясь, идя то вперед, то назад. На верхней палубе парохода, разевая бульдожью пасть, метался какой-то рыжий с вздыбленными волосами. Елисею как будто даже собачий лай послышался:
Хов-хов!
Это Мушавер-паша метался и лаял у себя на верхней палубе, потому что он решил теперь снова обратиться в англичанина Адольфуса Слэйда из турка Мушавера-паши.
Четверка чертей с одним куцым чортом впридачу! шипел Слэйд себе под нос, обегая палубы «Таифа». Очень мне нужно погибать с этими грязными турками в их паршивом Синопе! Только бы выбраться из этого ада!
И «Таиф», маневрируя и взрывая буграми воду, вдруг рванулся и побежал к выходу из бухты, где Нахимов оставил под парусами на дозоре два своих фрегата«Кагул» и «Кулевчу». «Таиф» послал им по залпу сразу с обоих бортов, и ядра, не долетев, только шарахнулись по воде. Но одно ядро срезало мачту на палубе «Кагула», и огромная мачта, падая, зашибла насмерть матроса Александрова из Корабельной слободки, Дашиного отца. А «Таиф» зигзагами ушел в открытое море.
Полный ход! надрывался Слэйд, склонившись с двумя пистолетами в руках над люком машинного отделения. Самый полный! Прибавь па-а-ру-у!
Голые негры, шуруя уголь, задыхались у топок; обезумели поршни, обжигаемые горячим паром; и шатуны коленчатого вала стучали, как табун взбесившихся лошадей. При такой гонкеуже через двое суток перед глазами Слэйда встанет восьмигранная башня маяка на всхолмленном берегу Румелии, у входа в Босфор А там через несколько часов Слэйд причалит в Стамбуле. И никто не назовет дезертиром Мушавера-пашу. Наоборот, он заявится в Стамбул как единственный командир, которому удалось спасти команду и судно. Остальные будут в это время гнить на дне морском.
Русским парусникам не угнаться было за паровой машиной Мушавера-паши. «Кулевча» и «Кагул» повернули обратно к рейду и заняли места среди сражавшихся кораблей. А тем временем посередине рейда медленно погрузился в воду турецкий фрегат. Он пошел на дно с людьми и вооружением, одни только обломанные мачты остались над поверхностью воды. Словно руки вскинуло тонувшее судно, моля о пощаде, да так и кончилось со вскинутыми к небу изувеченными руками. Два других турецких фрегата ринулись к берегу и очутились на отмели. Они всё еще отстреливались, пока не свалились набок. И тут же подле этих фрегатов горел турецкий пароход «Эрегли».
И город горел. Он не мог не загореться. Сбитые с якорей турецкие фрегаты кружили по рейду без мачт и штурвалов, охваченные огнем, и наконец взрывались один за другим. При этом они осыпали город множеством зажигательных бомб и раскаленных ядер. Летающими факелами проносились через рейд и падали в городе дымные головни и пучки горящей пакли.
В эту минуту около Белянкина снова мелькнул Нахимов. Лицо у Павла Степановича было попрежнему мокро от крови и пота, а на сюртуке поблескивал теперь только один эполет. Но голос адмирала был спокоен. И удивительно внятны были слова его в неумолкающем реве сражения. Не повышая голоса, Нахимов молвил:
Поднять приказ«адмирал изъявляет свое удовольствие».
И чей-то голос ответил лихо:
Есть поднять приказ!
Но через минуту Белянкин услышал тот же голос:
Приказ не может быть выполнен, ваше превосходительство. Вся сигнальная снасть перебита, поднять приказ не на чем.
«Ладно, Мишук, подумал Елисей, почему-то мысленно обращаясь к сынишке, оставленному в Севастополе. Адмирал, слышь ты, изъявляет свое удовольствие. Неужто, Мишук, не сбить нам того лупоглазого на «Богдане»? Эх, с полным бы нашим удовольствием, Мишук!»
«Никитишна» полыхала жаром. Уже по звуку удара различал Елисей, что орудие перегрето. Если орудие в исправности, оно только ухнет и успокоится сразу. «Никитишна», когда она в полной силе, словно говорила Елисею: делай, мол, свое дело, а я свое сделаю. Да тут вдруг пошло с каждым выстрелом: «ух-дзымдззз», «ух-дзымдззз»
Не дзымкай, не дзымкай! прикрикнул на свою пушку Елисей. Пить захотела? На, получай.
И он схватил полное ведро воды, стоявшее около, и смаху окатил «Никитишну» всю с жерла и едва не до замка.
Но в это мгновение кто-то жиганул Елисея в левую руку и вывернул ее из сустава.
Елисей почувствовал удар в локоть и страшную боль в плече. Ведро выпало у него из рук и с грохотом завертелось по палубе. Он присел подле откатившегося орудия, от которого поднимался пар. Кровь залила Елисею рукав парусиновой куртки, и станок у «Никитишны» был забрызган кровью Двое подхватили Елисеяодин под руки, другой за ноги, и на него словно сразу навалилось всею своею тяжестью свинцовое небо.
Корабль «Три святителя» стал наплывать на Елисея и, вращаясь, вдруг скользнул между кораблями «Ростислав» и «Париж»
Но что было дальше, Елисей не помнил.
Он закрыл глаза и потерял сознание.
VIIIПтица-пигалица
И уже другой комендор, черноусый и чернобровый Игнат Терешко, хлопотал возле «Никитишны» и бил прицельным огнем по «Фазлы-аллаху». Вместе с прочими комендорами сбивал он на фрегатеодно за другимреи и мачты и палубные надстройки.
Эге! твердил Игнат, наблюдая кутерьму, которая после каждого выстрела из «Никитишны» поднималась на вражеском судне. Добре! Оцэ, хлопцы, добре!.. А ну, еще!
Игнат и сам мечтал о том, как бы старухе «Никитишне» взять да угодить фрегату прямо в пороховую камеру, где наберется, пожалуй, пудов восемьсот пороху Либо как-нибудь иначе угадать, но только бы извести!.. И счастье, которое так и не далось старому комендору Елисею Белянкину, выпало на долю второму комендору, Игнату Терешке.
Было мгновение, когда Игнат дернул шнурок замкаи сразу что-то брякнуло на «Фазлы-аллахе», что-то взвизгнуло, что-то заскрежетало нестерпимым металлическим скрежетом и окуталось смрадным дымом. И шустрые огоньки вмиг набросились на деревянную обшивку фрегата и пошло, и пошло
Предать огню произнес тихо Нахимов. Предать огню, когда возвращен будет в наши руки.
Он когда-то уже произнес эти слова. Это было четверть века назад на верхней палубе корвета «Наварин».
И на минуту возникла в памяти Нахимова весна 1829 года. Так же кипела война, развязанная султаном турецким, и русский флаг развевался на кораблях черноморского флота, как теперь, под чужим ветром, далеко от русских берегов.
Командиром корвета «Наварин» был молодой капитан-лейтенант Павел Нахимов, когда стало известно, что в этих же водах близ берегов Анатолии командир русского фрегата «Рафаил» Стройников, увидев себя на рассвете совершенно окруженным турецкими кораблями, сдал фрегат туркам. Они поднялись на борт фрегата и под удары бубнов и блеянье рожков подняли поверх приспущенного до половины русского флага флаг турецкий. И стал «Рафаил» с того черного дня называться «Фазлы-аллахом». И на другом языке другие командиры кричали на капитанском мостике в рупорсначала толстый Сулейман-задэ, а с недавних пор этот истукан Адиль-бей. Было ясно, что обращенный в турка, обасурманенный «Рафаил» не должен возвращаться в честную семью русских кораблей. И капитан-лейтенант Павел Нахимов, командир корвета «Наварин», сказал тогда своим матросам:
Не бывало, други мои, на морях и океанах, чтобы русский фрегат скинул свой флаг, подняв у себя флаг турецкий или иной. Не слыхано еще об этом, чтобы корабль российского флота передался врагу, в то время как мог бы еще защищаться. Да родина, братцы родное наше место Россия, она на суше, и на море, и на корабле. Да-с, это так: и корабльРоссия. И нет ее лучше. Кругом света плавали, видали: в чужом месте и весна не красна.