Дармошаты, дармогляды. Дармошаты, дармогляды
Через полчаса мурманский объявили на посадку.
Поднявшись по трапу, Никита обернулся: над отарой мелких облаков высился спокойный Ахун.
Флюорография
Впоследствии Олег Иванович Майков нередко рассказывал знакомым, сослуживцам, клиентам по хиропрактике и прогулкам в астрал о случае с задраенным в барокамере капитаном третьего ранга. К чести Майкова, присочинялось им раз от раза немного. «Дамомент извлечения лично не застал, но видел произошедшее послев госпитале».
Госпитальный кусок в действительности Майков видел со слов Лебедева, а тотещё с чьих-то: свидетелей тогда поблизости оказалось достаточно.
Море, жара, кипарисы, горы, чёрные, как головёшки бычки, окуни-сковороднички, дрожащие руки ГКЧП далёкий август в основном стёрся у Олега Ивановича из памяти; фрагменты, образы, детали слились в одно линяло-солнечное пятно («никудышная память стала, совсем никудышная»). Помнилась лишь какая-то жуть о дельфинятине и эта вот нелепая история с капитаном-подводником.
В 2000-м где-тотогда ещё старый гимн вернулистёрся и Позгалёв; линялое августовское пятно 91-го прибрало и капитана.
Служил Олег Иванович все эти годы там жев ВМА. К майорской добавил звёздочку подполковника, стал начлабом, собирался на пенсию В Сочи с тех пор не бывалв начале лихих перестали путевки выделять, а потом и желание пропало: в поезде, по жаре Тем более что стояла уже дачка в Лосево: не ближний свет, но купленная за полбанки.
Можно было и не ходить в тот день на службу: призывпозади, поломанных мало; весна уверенно встала на просушку, а главноеновый начлаб, совсем зеленый майор, уже вошёл в должность, наводит активно свои порядки. Родные стены лаборатории казались чужими, да и сам Майков чувствовал, что звать его теперьотрезанный ломоть, путается только под молодыми ногами и мешает. Но он из обязательности натуры пошёл, вооружившись кроссвордом, сел в проявочной и, поглядывая машинально на возню сестричек у аппарата, увидел вдруг сквозь шторку разделительного окна голого по пояс Растёбина. Тут и всплыла моментально Хостапосле стольких лет забвения. Причём, ладно б море-горы-кипарисы-бычки-окуни или сам Растёбин Первым всплылПозгалёв («Да, из барокамеры когда еголично не застал, но вот послев госпиталево всей красе!»).
Можно сказать и так, что Никите просто не повезло. Весной 93-го понарошечная служба должна была закончиться. Уже готовились документы по пункту «в»- сокращение. В феврале, прикидывал отец, документыуйдут в Москву, приказ министр подпишет к марту. Но не случилось. Генералу Растёбину накануне новогодних закупорило тромбом сердечный клапан. Умер, как от прицельного выстрелабыстро, без мучений. На похоронах, к своему удивлению, Никита понял, что отца всегда любил, простил ему штаб Северного флота. А по возвращении обратно в Североморск напала не то чтобы чёрная хандрабезразличие полное к своей дальнейшей судьбе. Всё пошло не так гораздо раньше, и на выправить теперь не было ни желания, ни сил. Когда же каперанг Галушко «обрадовал» новостью, что без батиного толкача теперь никакой надежды уйти по сокращению нет, Никита совсем впал в апатию и фатализм: пусть катится, как оно катится, глядишь, куда-нибудь да выкатитсяи остался служить.
В 98-м через старые мужнины связи мать выхлопотала сыну перевод в Мурманск. Уговаривала уволиться совсем. Никита отказался и от Мурманска, и от возвращения домой. Было тут и какое-то, не вполне осознанное, самому себе отмщение. Но главноев Москве себя уже не видел, даже боялся её немного после шести лет заполярной спячки и одичалости.
Переводческой работы в штабе хватало: кипы устаревшей, никому не нужной натовской секретки, изредкадокументы, связанные с совместными учениями флотов, сопровождение дружественных делегаций вчерашнего «вероятного противника». Первое время, когда он просыпался в офицерской общагеза окном в серой утренней наволокегольные сопки да холодное бледное небо, охватывало ощущение морока, ирреальности. Будто сидит на койке, глядя в окно, оболочка, кукла, а настоящий Растёбин далеко от этого местазритель, глазами куклы вынужденный смотреть странное кино. Или в штабе, листая бумаги, впадёт вдруг в оцепенениене моя рука, опять про куклу фильм.
Морок не прошёл и потом, хоть и здорово вытравился служебными буднями, новыми знакомствами и алкоголем. Благодаря последнему настоящий Растёбин, оставшийся где-то в Москве, и Растёбин заполярный иногда встречались. Со временем даже зачастили встречаться, спиться здесь было просто; в состоянии Никитиной затянувшейся апатииособенно. Из омута пьянства всякий раз его вытаскивало чувство самосохранения, или, как он шутил сам с собой, заплечный друг, отцовский подарок, сделавший его благоразумным трусом.
Внутренний надзиратель чутко отслеживал лишний стакан, и он же бросал Никиту за шиворот в спасительную топку службы. К исходу второго года у Растёбина вдруг проявился вялый интерес к кругу своих обязанностей. Переводить ТТХ какого-нибудь английского эсминца 1967 года закладки оказалось не менее увлекательным, чем корпеть над строчками Мильтона. Дабы спастись от скуки общажных пьянок, Никита частенько засиживался в штабе допоздна; о том, чтобы выслужиться, мысли не возникало. Однако начштаба, адмирал Чусов, увидел здесь достойное примера и всяческого поощрения служебное рвение. Скоро Растёбин стал любимчиком адмирала, был отмечен ворохом грамот, премирован. Приезд американской делегации с авианосца «Нимиц» стал звёздным часом Растёбина.
На двое суток он сделался голосом Чусова, всё прошло без заминок, у Никиты, что называется, от зубов отскакивало, и даже сам адмирал Игл похлопал его отечески по плечу: «Гуд джаб!»
В 2001-м Чусов ушел в Санкт-Петербург, в Военно-Морскую академию. Через два года, повышенный до начальника, предложил Растёбину пойти замом на языковую кафедру. И тот дал согласие.
После долгих лет заполярной тоски хмурый город на Неве пришёлся Никите по сердцу. Разместили старшего мичмана в гостинице при академии, представили преподавательскому составу. Оставались только заурядные формальностив том числе медкомиссия: уролог, лор, хирург, флюорография И тут такая встреча.
Майков изменился мало: те же седые редкие кудри, лысинка, те же ясные, в обрамлении улыбчивых морщинок, глазки. К старости люди его миниатюрного типа не скукоживаются, а только разглаживаются, умудряются как-то молодеть, думал, глядя сейчас на него, Никита.
Олег Иваныч обрадовался невероятно. Тут же выдернул полуголого Растёбина из рентгеновского ящика, утащил в проявочную, на чай.
Пили крепкий краснодарский с баранками, под сенью покачивающихся над головами чёрных, как крылья летучих мышей, плёнок; вспоминали то хостинское лето. Конечно, подводников, безумного Еранцева с супругой, шашлык в «Журавушке», драку в столовой. Лебедева вспомнили
Слышал, он в столице. Должность какая-то Майков значительно возвёл глаза.
Про Лебедева Никите вспоминать не хотелось, и тему он не поддержал. Памятью возвращаясь в те дни, только сейчас обнаружил, что многое им забылось начисто. Например, момент знакомства с рентгенологом Ему казалосьв столовой, когда разнимали Алика с драчуном-генералом. Оказалось, чуть раньше.
На что уж мояпенсионерская, но неужели не помните? Разнимали потом, а до тогофигурами его пытал.
Точно. Вот же 12 лет
О том лете Никита все годы вспоминал неохотно. Перед глазами возникали события последней ночи, лицо Позгалёва, съедаемое тенью железной крышки барокамеры, и он перескакивал к более приятным моментам: море, тисо-самшитовая роща, да хоть бы немая Ира на крашеной лавкевсё-таки первая моя.
Помогало переключение слабо, и Растёбин старался Хосту отодвигать совсем.
Вроде научился ни о чём не жалеть: какая ни на есть судьбалюби, за годы службы нарастил мозоль непрошибаемости, а горечь чего-то упущенного не оставляла.
Ко второй кружке краснодарского завели о теперешней их жизни, и оба чуть-чуть поскучнели, возбуждённость от первых минут встречи сменилась отстранённым вежливым участием.
У каждого, впрочем, оставалось друг к другу по вопросу. Майкову ещё тогда, в 91-м, не давало покоязачем им с Мурзяновым понадобилось живого капитана в барокамере закрыть?