Есть идея, сглатывая нервно, проговорил Алик, опустим крышку. Опустим, никуда он не дёрнется. До утра продрыхнет, благодарить будет. Я накрываю, ты защёлкиваешь. Угробится же, идиот. Ну что, делаем?
Никита кивнул.
Дождавшись первых раскатов храпа, встали. Алик, обогнув велотренажёр, подобрался к барокамере со стороны вздетой крышки, осторожно положил лапки на выпуклое железо. Никита присел напротив Яна, метрах в двух, не рискуя глянуть на спящего, боясь, что сомкнутые глаза вот-вот оживут. Потом всё-таки пересилил страх: улыбки, конечно, нетобманчивая тень, безмятежно-усталое лицо. Мичман кивком дал знак, и крышка медленно пошла вниз. Кронштейны, сжимаясь, тонко пищали, лицо капитана, сантиметр за сантиметром, съедала тень, лицо делалось маской с сухими прорезями глаз, скупой полоской губ, уходило ниже и ниже под чёрную воду. Ломаный нос смыло.
И лег же, не опасаясь, что можем осмелиться, прямо оглушён своим превосходством. Вишь, как бывает, герой. Не всё по-твоему.
Ба-бах! Бронированная скорлупа грохнуласьАлик не удержал веса. Изнутриглухие отчаянные удары! Раскинувшись костлявой звездой, Мурзянов навалился сверху, давил всеми своими небогатыми мощами, кричал на Никиту благим матом.
Закрывай! Защелкивай их, б***дь! Чего ждешь?!
Растёбин потянулся к замкам: «Для тебя же, герой Мы это для тебя Проскочишь с нами».
Из кокона шли частые злые бумы. Толстая броня всё скрадывала, звук доносился слабый, жидкий, подземный.
Никита нашарил судорожно крайний слева замок, щёлкнул. Потомзамок справа и, наконец, тот, что посередине.
Отполз.
Ян колотился, что-то неразборчиво кричал, потом затих.
А если воздуха не хватит?! Никиту обуял ужас, задохнется же до утра!
Не задохнется. Щас
Алик подскочил к пульту, включил какой-то рубильникне работает. Выключил. Кинулся по проводам к розеткам. Воткнул. Вернулся к пульту. И вновь крутанул тумблер; принялся нажимать кнопки. Барокамера загудела.
От-так От-так. Теперь милое дело. Теперь мозги прочистятся. Отдыхай, Позгаль.
Заснуть не мог, все прислушивался к гудящей бочке. Какой-то царапающий звук нет, ветка скребётся в окно. Гул нарастал, давил на мозги. Комната превратилась в старую списанную дребезжащую субмарину, утаскивающую их в вязкую, ржавую болотную топь. Никита выныривал из жижи, приподнимался на локтях, силясь увидеть Яна сквозь иллюминатор. Чёрный зрачок был непроницаем и тих.
Заснул только под утрокороткий тревожный муторный сон-промельк.
Открыл глазасветло. Лампочки на пульте потускнели. За ночь уши привыкли к мерному гулу, и сейчас, казалось, камера нагнетает подвижную вибрирующую тишину. ЧувствовалАлик рядом тоже не спит: затаился, уткнувшись в стену. Так и лежали в притворной дрёме, надеясь «проспать» приход Лебедева. Оба понявшиесамим открыть крышку будет слабо. Лежали-ждали, пока не щелкнул входной замок.
Блевантин
Поднимаемся, встаём, конец реабилитации! Спасибо, что посетили наш санаторий. Не дай-то бог вас снова здесь увидеть! Где Позгалёв?! Так, клоуны, где, спрашиваю, Позгалёв?!
Расставив ногипозади двое в хакиЛебедев ошалело глядел на них сверху.
Алик почесал затылок.
Там, робко показал на барокамеру.
Комендант глуховато повёл головой, словно не расслышал.
Не понял там, в смыслевнутри?
Так точно.
Лебедев подошел, сунулся в иллюминатор. Обалдело оглядел комнату, заметил включенный пульт, сорванную решётку, цементное крошево на полу. Опятьна них, будто пытаясь понять, что здесь произошло.
Мурзянов, на флоте все дефективные или вы одни такие?
Приблизился к выкорчеванной решетке, коснулся железа. Раздавил ботинком кусок цемента. Пнул тюбик «Хвойной». Сунул палец в рваную выбоину на стене. Достал обратно, пролив на пол сухую серую струйку. Обдул палец. И тут рассмеялся истеричным смехом, схватившись за лоб.
Вы что ха-ха-ха!.. Вы что, задраили этого малахольного?! Чтоб не сбежал?! Мурзянов, кто- решётку сорвал? Кто, б***дь, включил кислород? Он что, всю ночь? Вот так, всю ночь?! Да вы настоящие придурки Да вы орлы! до такого додуматься! Даже я б вряд ли Даже я б!
Вырубил пульт, гаркнул сапогам:
Достать, живо!
Яна извлекли под руки. Лысая голова непослушно моталась с плеча на плечо. От кислородапохмельно-опухший, глаза совсем чукотские, по щекаммелкая судорога, сырая рвота на подбородке. Стоял вялый, поддерживаемый под мышки двумя воинами в хаки. Рыхлая глыба на хилых, тряпичных ногах. Фальшивый центурион. Сделал шаг, начал крениться. Подхватили, встряхнули.
Позгалёв, слышите меня? Лебедев застыл напротив, брезгливо щурясь не то от запаха, не то от капитанского вида. Идти можете, Позгалёв?
Ян молчал, заторможенно глядя на коменданта.
Отпустите-ка, посмотрим.
Отпустили. Ян качнулся, ступил, повалился. Блеванул на змеящиеся по линолеуму провода. Подошел Алик. За ним Никита. Вся барокамера уделана. Остро повеяло рвотой. Лебедев, прикрывая нос, прохаживался возле поверженного каптри:
Не смертельно. Жить будет. Гипероксия. Сидорчук, скажи там, чтоб машину. Повезём в госпиталь. Никак не хочет Позгалёв с курортапонравилось!
Взгляд Яна как будто ожил. Каптри посмотрел на Никиту отёчными мглистыми глазами, слабо улыбнулся.
Вот такой блевантин. Не, пусть с душком, но лучшевоздушком. Что, толмач, кроме цветной плёнки и дизайнера, ничего не нужно?
Ну вот, бред пошёлклассический признак кислородного отравления, авторитетно оттопырил губу Лебедев. Как же вы мне осточертели, идиоты! Чего стоим, глазамилуп-луп?! На выход! Самолет через полтора часа!
Горизонт
Всё путем. Слышишь, всё путём, говорю. Правильно мы с тобой Наворотил бы дурень. Так что всё путем. Даже не бери в голову
Духота, потная середина смерти. На стене у табло с расписанием рейсовмерцающий «Горизонт». Сидели на подоконнике в переполненном зале отправления. Алик говорил, в чём-то Никиту убеждая; выгляделоубеждает, успокаивает сам себя.
Рейс задерживали.
Как грится, лучше гипс и кроватка, чем крест и оградка. Так что всё Ты куда?
На воздух.
Было тошно. Выбрался, тошнота не ушлаот себя было ещё тошнотней. Бродил, пустой, меж навьюченных людей: чемоданы, сумки, панамы, кепи, вой турбин, копчёная беготня Разлетаются, отдохнули, заправились солнцем, целебным морским йодом, впечатлениями, свежими силами, готовы к первому сентября, к ГКЧП. Я тоже готов.
«Журавушка». Никита забился в угол. Из марева, дрожащего над асфальтом, выплыли знакомые лицасанаторские мужики. Разместились, обтёрлись платками, заказали.
«Тоже задерживают, тоже телеграмма», услышал Никита.
Пришёл Алик.
Кончай страдать. Давай, что ли, на ход крыла. Давай, давай, смотрю, совсем скис. Гля, какая у меня заначка.
Достал из сумки бутылку «Солнцедара», грохнул на стол.
За их спинами вдруггалдёж, оживление. Толпа на площади, секунду назад разрозненно колобродившая, валит внутрь аэропорта, слитно, едино, как рой в улей, как металлические опилки, затягиваемые магнитом. Крики, смех, ругань, возгласы.
Чего сидим! пёстрым вихрем в рубахе-гавайке проносится взбудораженный пьяненький парень с бутылкой пива, там такое по ящику! ГКЧП сдохло! Все в Матросской Тишине! Кино и немцы!
Да пьянь. Или сходим, глянем, а, Никит?
Сходи, я не хочу.
Ну, точнодрова, вон, растянулся.
С гиканьями подлетают еще двое. Вваливаются в кафе, прут на стойку.
Водовки! Два по двести! И пива литруху! Мужики, ГКЧПмедным тазом! У Пуго дырка в башке!
Да что они, сдурели? Алик оглаживает, щиплет усики, крутит головой, зорко щурится, гляди-ка, вроде точно бурлит народ. Может, все-таки сходим?
Я не пойду.
Гля, сейчас двери вынесут! Вправду, что ли, медным тазом? Эх, говорил же дураку: сиди, не рыпайся, кто надо разберётся. Народу если датьнарод обратно уже ни за ка-кие ков-риж-ки. Та-ак, где там наш бормот?
Народ ликовал, пил на брудершафт, звенели стаканы, плескалась горькая, небо взрывали турбины, капали слёзы. Меж столиков ходил тот самый сумасшедший дед-скарабей в осеннем плаще; горя глазами, что-то истово бубнил себе под нос. Небо на мгновенье смолкло, гам соотечественников потонул в едином глотке, и Растёбин, кажется, расслышал: