Глумитесь? Ладно
Школьник, что ль? едва не прыскал изумлённый Мурзянов.
Года не успели подрисовать.
Позгалёв присел, бросив кисти на мослы коленей.
Мог бы и раньше, шифровальщик. Мы б тебе суд офицерской чести по высшему разряду с расстрелом через повешенье, рассмеялся, оглаживая лысину. Короче, блатной, не блатнойа то мы не в курсе, как мичмана девятнадцатилетние в санатории попадают: в печень вроде хорошо мне закатал. За папашу боишься? Не боись, его мутняизвернулся тебя сюда засунуть, извернётся и с письмом. Крысами-то сколько можно? Не для папаши делаешь, не для кого-тодля себя. Усёк? Чё, правда, гражданский?
Правда.
Ну, дела. Ладно, герой, вставайотморозишь.
Забушлатились
На раздаче Верочка, теребя поясок и плутая глазами, заполошно принялась оправдываться за вчерашний пустой ужин:
Уже несла, но Павел Владимирович
Веруня, нас же опасно снимать с довольствия, ласково уведомлял Ян, голодный подводникхуже пираньи.
ГоворюПавел Владимирович Я тут приказы не отдаю.
Или несёшь, или идём на кухню по бачкам мародерствовать.
Всё-всё
И чтоб двойные!
В утренней столовой, заполненной тихими, присмиревшими отпускниками, витало что-то знакомое, хорошо Никитой за эти курортные дни забытоеблагочестиво-постное. Праздник непослушания кончился, детей отправили в угол, и они послушно туда встали.
Сели за свой стол, и Позгалёв поприветствовал присутствующих, противным постуком чайной ложки о блюдце. Толкнёт речь? хмуро, исподлобья глядел на него Никита. Нетстучал, озаряя публику нагловатой улыбкой: салют, мы вернувшись! А чего вы как в воду опущенные?
Парни, чего это с широкими слоями? Вчера разбушлатились, сегодня вдруг забушлатились. Как по командесознательные морды.
Никита смотрел на него уже с презрением: порция его великодушия, для новой порции моего, блин, восхищения. Ведь мог бы легко мне ответитьмизинцем сдуть под бугенвиллеи, было с чего отвечать, вон сидитгладит печень. И руку не подать блатному фальшивопогоннику, отвернуться, светанув презрительной усмешкой, тоже мог. Из жалости не стал? По доброте? Врядли. Из сраного великодушиявот из чего все его жесты, второе имя которомуне сомневающееся, заведомое во всём превосходство. Не угадал я, решив, что он с первых дней со мной играл, чего-то там прощупывал, проверял, и уж совсем глуподавал уроки жизни. Кинул на него кальку с папаши и ошибся. Этот здоровенный гад, особо не задумываясь, как морская толща жмётне думает всё в ней кишащее, давил своим превосходством любого-всякого. Рано или поздно всякий-любой протекал, как та банка. В ответ гад только разводил руками: поклёп, парни, причина протечки не во мнев дохлой крепости ваших банок.
За эти дни Позгалёв дал Никите узнать, насколько Никита крепок, и Никита не обрадовался. К восхищению, наконец-то, присоседилась долгожданная сильная обида.
Каптри продолжал нагло озираться; давил своей улыбкой публику, как дышал: легко, неощутимо, весело, бесцельно, хоть и со злецой. Невесомо давил, как бы говоря: превосходство моё, понятно, не дистрофик, ветром носимый, но нарочно давить никого не будет, пока вы его себе сами на мозги не шлепнете; чё мне с вашей давлёнки?
Никита чувствовал, что протёк и вот сидел за тем столомдул щеки, сам себе не шибко признаваясь. Он раздваивался: хотел честно продолжать восхищаться гадом. Щедро прикормленная обида мешала.
С того «чрезвычайного» утра поводов для восхищения только прибавилоськак лососи на нерест пошли. Ян только и подсекал. А Никите уже как-то было не особо до восторгов.
Едва Ян отбил приветствие широким слоямзаявились Еранцевы.
О, наманеженная лошадка наша, стегнул молодую генеральшу Позгалёв. А маршал сегодня при парадеего день.
С отвычки моряков не заметили, сели, протёрли салфетками хром приборов.
Верочка, хлопотливо-напуганная, подкатила к подводникам тележку, навалила из кастрюли клейстерной манки.
Бункеруй, не жалей. Вот так, принимал дымную тарелку каптри, и яичкипо два на брата, как и положено. И принеси-ка мне с буфета «Союз-Аполлона».
Генерал о чём-то бодро говорил супруге, потом осмотрелся: как там общий климат в слоях в свете последних событий? И тут засёк в свой перископ их троицу, сходу наткнувшись на растопыренного позгалёвского краба, приветствовавшего высокий чин фамильярной пятипалой дразнилкой.
Чё заводить-то собаку бешеную? не одобрил Алик.
Да он рад. Смотри, как цветёт.
Багряные пятна с зелёнымигенерал цвёл, как лист железа под газовым резаком. Начал возмущённо высматривать кого-то.
Высматривает Лебедь твой сейчас на телефонах виситиз цэка цэу получает. Ну что, Мурз, какие виды? Сегодня нас по тревоге отзовут или дадут денёк на сборы?
Не знаю. Погано всё, погано, Алик хмуро ковырял кашу, словно о ней и отзывался, может, мелкая буча московская? Рассосётся, не дёрнут? Уже ж рапорт заготовил. Уже ж шесть соток в Арзамасе присмотрел! Не уволятна дурку косить буду, отвечаю!
Не байка, Никитос, факт, Позгалёв поддевал его локтем, все ещё супящегося. А у самого в глазахни тени намёка на давешнюю стычку. В глазахчистая приязненная зелень: забыл, стёр, переключился. («Прямо комплекс сверхполноценности», злился Никита), летёха у нас был, вот творчески косил человек. С сачком за бабочками по отсекам бегал. Добегалсядали белый билет. Мим! Так что, Мурз, придётся с сачками за бабочками. Тоже, Никит, возьми на вооружениелоб забреют. Служить-то пойдёшь? Или батя тебе этот месяц зачётом, за два года?
Надо будетпойду.
Правильно, дване двадцать два. А он все пучеглазит! Позгалёв повторно показал генералу пятерню: здравия желаю!
Тот, едва отгорев, вновь стал расписной. С трудом вернулся в свой сероватый землистый цвет, но завтрак ему в рот явно не шёл. Сорваться сейчас за Лебедевымпоказать и подводникам, и супруге слабость, суету. И вот сидел, тихо зверея, давился безнадежно осквернённой трапезой. Нависнув над тарелкой, шепнул ей что-то, видимо, предупредил: там, за столиком эти только не оборачивайся: надел шоры наманеженной лошадке. Онемела, даже скоситься не решилась.
Никита поскрёб кашу, отодвинул. Безвкусные клейстерные комки шли туго в насытившийся обидами желудок. Эхом припоминался замогильный голос из репродуктора: «Хаос, анархия, чрезвычайное, комендантский». Звучал сначала далеко, отстранённо, его не касаясь. Худшее уже случилось, произошло; Позгалёв, гад, как всегда, правписьмо не отменить. Так какая разница, что стало поводомвчерашняя стычка с Лебедевым или сегодняшняя новость?
Тревожный бубнёж затихал, усиливался, делаясь настойчивей, твёрже. Долбил в его голове упрямым дятлом. Что же там, в Москве? Рассосётся ли? Не похоже на мелкую бучу что-то серьезное.
Сороконожка вилок-ложек царапала сегодня робко. И лица кругом, видел Никитачто у детей, без вины виноватящихся. Служивыесостарившиеся до срока детки, оловянные солдатики. Изношенные гарнизонной жизньюс тесными комнатёнками, тощими пайками, жирными тараканами, постылой скукой серых казарм, пьянками, портянками, сумасшествием, караулами, подъёмами по тревоге, командирским дрочевом, полигонами, плацами, вечными долгами, один из которыхглавный, и ни за что не оплатный, потому каксвященный. Ещё неделю назад они скребли-царапали звонче, напоенные солнцем и морем глаза светились задорнее. Сейчаскак подменили: не то чтоб убитыедругие, настоящие шёлковые дети, приученные на суровый родительский взгляд, окрик, взлетевшую для подзатыльника руку ответить беспрекословным признанием праведности родительского гнева, без вины повиниться, осознать свою скверну, даже отчитать себя: и вправду, что-то мы разбушлатились, расшалилисьподелом нам; странно, что родители вообще дали пошалить. Никита чувствовал, что от них неотличим. Чувствовал, боясь себе в этом признаться. Оправдывался перед собой за эту боязнь: может, и вправду не так у нас пошло, не туда, а там, в Москве, какая-то большая сила, в чём-то мне чуждая и непонятная, но неизменно праведная уже потому, что вещает из шипящих глубин репродукторов, хочет для всех нас, отвязавшихся, которые расшалились и разбушлатились до шашлыка из дельфинятины, чего-то лучшего.