Не поздновато?
Нормально.
Ларёчки, гирлянды кафешек, таксисты-армяне на корточках в рядок сплёвывают свои кургузые слова вместе с семечной шелухой.
Ара, Сочи, Адлер, Псоу?
Смелые юбочки стайками или с печатью-пятернёй кавалера на мягком месте: занята. Встал в поток, вынесло на пирс: дискотека. И ни копья в кармане. Вернуться с юга, не оставив у моря постылую девственность. Лучше горб или заячья губа, чем девственность в девятнадцать лет. Засяду прям здесь, схвачу первую же выпорхнувшую, кривую, хромую, лишь бы одинокую, обволоку стихами, как паук паутиной муху. Ты только посопротивляйся, не люблю, когда сразуда. Снисходи постепенно, намекай, что заячьи у меня сразу обеи твою хромоту я поставлю на самый шикарный каблук.
А они все мотылялито группками, то парами лобызающихся неразлучников. Наконец, одна Вылетела из дискотечной сетки; мощные туфли стучали стеклянно, будто на граненых стаканах шла. В мамино обута? Двинулся с пёсьей нацеленностью следом. Остановилась у ларька, взяла что-то. Вновь загрохотала о тротуар, попыхивая дымком. Никита поравнялся. Скосилась крыжовиной глаза, но не ускорилась. Короткие русые волосы, миленький носик, подбородка нет.
Проводить? Улица тёмная, вы симпатичная однакто-нибудь всё равно
Замерла, напряженно прижав к груди локоток с дымящейся сигаретой: ходи мимо. Он стоял, упиваясь своей пьяной наглостьюдо чего ж уверенно стою. Улыбнулся, давая понятьдолго так могу, один не двинусь, только вместе. Увидел вдругнет, не симпатичная, даже с шиласредненькая, и глаза-крыжовины слишком близко посажены. Разве что дерзко и как-то умоляюще горят. Кинув руку от груди, прочертила сигаретиной сизый след, обошла его решительно. Зацокала быстрей. Теперь уже с другого бока Никита шёл, не отставая, и профиль с милым носиком был по-прежнему мил. Даже красиватак, в профиль; наверное, не любит фото анфас, и глаза в глаза не любит.
Зря боитесь: провожуи всё, зачем одной? Как дискотека?
Сбавила скорость. Он тоже. Рванула быстрей. Он висел цепким репейником.
Видите, ничего смертельного, хотите стих? Как, правда, вас зовут?
Вполуоборот опятьумоляющий взгляд. Не ответив, послала сигарету в кусты: не ногами, так молчанием тебя отошью.
Если стихи, значит, клеится. Понятно. Ну, даклеюсь. Вот всё и узнали. У подводников, кстати, это называетсяпротёк. А чего, правда, не в настроении? Молчите и молчите. Вас как зовут? Смотрюгрустная. С танцев вроде ж Тоже, кстати, не особо люблю, когда толпа и шум, надо кричать в ухо. Или тебе кричат. Делаешь вид, что понял, а на самом деле и не понял ничего, и как в ухо получил. Потом звенит. Ладно, не приглянулсямогу уйти.
Подловил еёхихикнула, но как-то беззвучно. Опять притормозила, колыхнув грудью блузку. Грудь громадная, а саматростинка. Глянула своими близко посаженными так жалобно, с такой мольбой. Тут же, стиснув кулачки, вскинула голову и утробным голосом, через зубы, каким обозначаютосточертел! простонала:
Зыыыы!
Всё, всё линяю. Уже пошёл. Нет, так нет.
Тут длинные белые пальцы заходили у ее носа, сопровождаемые неблагозвучным мычанием, и он допёр, въехал: не может быть. Немая?!
Так ты
Кивнула, стыдливо потупившись.
Чё ж ты сразу он осекся.
А незнакомка, убого-гортанно подмемекивая, рассмеялась немым задушенным оскалом.
Ладно, ладно, это ничего. Подумаешь. Главноеслышишь. (Какая грудь!). Ты же слышишь?
Закивала. Вновь вытащила сигарету. Прикурила себе, белые пальцы потряхивало. Сделала неуверенный шаг с оттяжкой, глядя на него по-собачьи чуткими, полными сомнений глазами: не передумал?
Всё нормально, нормально, правда. ЯНикита. Никита меня зовут.
Ыы-аа
Ия?
Ыы-аа
Ира?
Тряхнула чёлкой.
Репейник выдержал ускорения и торможения, они шли уже прогулочно, как бы не чужие, без нервных галопов. С пьяной головы, машинально, Никита начал что-то спрашивать, забыв, что она безъязыкая, и на минуту охватила растерянностьо чём можно говорить с немой? О чём можно молчать с немой? Молчание с немой хуже, чем насмешка, оскорбление. Наверное, как недоласканные словом дети, готовы слушать и слушать, только говори. Видел, она украдкой робко улыбалась: самой интересно, как выпутается, решит задачку. Если женщины ближе к природе, немыеона и есть. Будешь биться с такой, пытаться постичь, разгадать, а она в ответтолько мерцать отстраненно-призрачно, словно далёкая рощица трепетными листочками. Максимумпромычит бурёнкой, забредшей на опушку этой самой рощицы. О чём же?
Попробовал по-акынскичто Хоста швыряла к глазам, о том и пел. Получалось неуклюже-паточное глупое изложение: город у моря в послезакатный час; и постепенно он съехал на то, на что каждый рано или поздно съезжает, ведя вынужденный монолого себе. Рядом цокало уютное, отзывчиво-кивающее молчание, с невозможными для такой осиной стати формами, и в какой-то момент Растёбин поймал себя на мысли, что, ведя путаный, сбивчивый рассказ, начал ей почти исповедоваться, как язычниккаменной тёплой деве. Ведь не прервёт, вслух не осудит, впустит в себя все твои слова, глупой приторной восторженностью не обмажет, и вряд ли сбежитнемая, одинокая кому нужна? Сама, блин, природа.
Какой-то парк с политыми лунным светом лавками. Выболтался, выбряцал все сокровенное
Девятнадцать, а чего от жизни хочу, не знаю, понимаешь? И вообще, в девятнадцатьдевственникха-ха-ха
Иссяк.
Смотрела подтрунивающе. То, что нужно. Схватил ее и повалил на лавку. Пихала в ребра, отталкивала, мычала. Впился в сухие жёсткие губы, смял их, и неумело языкомк гладким стиснутым зубам. Вывернулась, царапнув ему щёку серьгой. Притянул опять с силой; пробившись сквозь копны, нашел ртом ухо: «Знаю, чего хочутебя, Ира».
Замерла. Податливо обмякла. Что-то промычала, показывая на сумочку: дай, мол, с плеча сниму.
Да-да
Сняла, отложила. Сомкнув ноги, машинально натянула на коленки юбочку. Разгладила блузкуот груди как от печки пыхало. Никита протянул руку, коснулся громады. Голову закружило: не веря, гладил упругий тряпичный вал. Высвободил одну из блузки, приник губами. Пальцы скользким зигзагом ушли под юбку. Тягучий, глухой стон. Девушка судорожно выгнулась, схватила его за затылок, прижала губы к своим, уже мягким, липким, отзывчивым. Сипела загнанно, потом отпрянула, вскочила с лавки; рывком, нетерпеливо стащила до колен, как кожуру, его брюки с плавками; одноного подпрыгивая на туфле, выпуталась из трусиковповисли на щиколотке белым скрученным силкомнадвинулась и оседлала. Толчок, ещё один, и ещёжадный, проламывающий в сладкую темь. Замычали слитнодве глухонемые, выскользнувшие на миг из своего одиночества, души. Прижалась пульсирующим животом, обвила руками, задышала в висок. Одиночество вновь схлопнулось. Обождал, пока утихнет, перекатил её, обмякшую. Вернул кожуру, застегнулся, недевственник, и, ткнувшись губами в прохладный затылок, сбежал.
Шатался до рассвета по хостинскому пляжу, и, кроме фантома горячки, дрожи, осклизлого сумбура, плоть которых осталась виться змеиным клубком, там, выше, в безымянном с сальными лавками парке, не помнил и не понял ничего.
Ян, грустный, курил на приступке крыльца. Увидев его, стёр сонной улыбкой печаль.
Половой инстинкт явился причиной самоволки?
Растёбин подошёл, сел рядом. В пройме деревьевнебо серой казарменной стеной с тёмно-серым бордюром моря.
Как погуляли, юноша?
Тебя искал. Где был-то?
А яКатюху.
Нашёл?
Уехала красна девица в Красную Поляну. Оттуда.
Стена запламенела. Ян докурил, кивнул на море.
Солнце какое-то нерусское сегодня.
В смысле?
Квадрат квадратом.
И точно, в рваных лоскутах тумана восходил раскалённый квадрат.
Спать? Ян отбросил бычок.
Надо бы.
Встали, и тут сзадипозгалёвский хохот.
Кра-са-ва! Чё со спиной-то?
А чё?
К какой лавке приклеился? Или приклеили? Сымай майку, полосатик. Ну, котяра, искал он!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Всплытие
Шипяще-ворсисто, как из пыльных глубин советской древности, в сон пробился марш физкультурников. Гимнасты в белых трико бодрой колонной сходили с кремлёвской брусчатки прямо в стекляху. Конским аллюром забрасывая колени, выстроились на матрасах. Принялись мускулистыми телами громоздить пирамиду.