Чтобы ты понимал и голову не мусорил Никакого капитализма дальше Стены не будет. Кооператоры твои и гласностьдля спускания пара. НЭП тоже был, проходил ты в школе? Ну, есть проблемы: наука в загоне, техника деградирует, деревня квасит, в городах дефицит У кого их нет? Вон у буржуев инфляция. Спокойно, сейчас подправим, подлатаем и двинем дальше.
Пока его голос вибрировал, Никита, по сыновней привычке, мыслью вибрировал в унисон. Всё так: подлатаем и двинем. Только отец замолкал, сами собой всплывали-текли тоскливые картинки убогой, неизменной из года в год, голодранно-гарнизонной житухи. Куда двигать будем? И резон латать пустоту? Что-то не так в самой системемертворожденность, чего-то важного нет. А то, что есть, заражает одним беспросветным чувством: этой стылой тундре, одетой в пыльное хаки, не дано зацвести никогда. Чего же не хватает? В чём изъян, системная дырка? Или сама системаодна большая дыра? Ведь поголовная апатия, безверие, затравленные какие-то глаза кругом. У взрослыхнескончаемые пьянки, у нихпобеги на немецкие дискотеки. В толпе нашего Никита различал безошибочно. Со спины. Не походкаугловато-сутулое, подневольное перемещение. И ведь рукастые, рукастые и головастые, взять хоть трудовика Петухова, а всё, что не танкне умеем сделать по-людски. Даже кнопки канцелярскиеи те не работают. Не держат кнопки, как насосавшиеся клопы, отваливаются. Глухая, неподъёмная, равнодушная тундра, ничем не оживить, не пронять. Сколько нелепых солдатских смертей случалось в Группе по недосмотру, а прощепо небрежению к отдельно взятой, замотанной в портянки и хэбэ, солдатской жизни. Что ни день, как сводка с фронтов: Котбус, Магдебург, Вюнсдорф Там в немецкое небо взлетели голодные духи, подкатившие бочку соляры к костеркупосидеть, погреться, там целый взвод стал пеплом в опрокинувшейся на полном ходу бытовке, там десяток спящих новобранцев намотала на гусеницы танковая колонна, а в Вюнсдорфеерунда: пустил себе пулю в рот зачморенный дедами салабон-караульный. «Чипок на чипке», что на языке отцовчэпэ через день. «Трабантов», раздавленных «Уралами» в скорлупу, вообще не счесть, несметно подавили солдатики наши «Трабантов». А ещёбезобидная, в сравнении с другими, забава: «Помни, фашист, Сталинград!»так, мелочь; сходить в культпоход, размяться на престарелых фрицах. Никите, если честно, всегда было стыдней за другое. Вот гонят по Курт-Фишер-аллее строй тощих, некормленных внуков победителей в мешковатых шинелях-дерюгах, на ногахкирзовые колодки; позорней, чем у каторжников, видок, и хочется перейти на другую сторону улицы, провалиться, спрятать глаза от немецких глаз.
В то, что восточней Стены освежающее просочится, он, как и отец, не особо верил. По крайней мере, вряд ли так скоро. Хотя надеялся, не жалел на фантазии красок: а вдруг, пока мы здесь, врылись в европейскую землю оскаленным пугалом, дома начинается небывалая, новая жизнь? Как и всей их офицерской пацанве, ослеплённой западными фантиками, ему казалось, что для перемен немного надочуток добавить эстетики, стиля. Чтобы воспрять и зауважать родину, её унылому, грубому лицу хотя бы румян повеселее. В общем, тундре неплохо бы дизайнера.
В тот первый год объявленных перемен он ждал отцовского отпуска с особым нетерпением. Быстрей бы Россия, быстрей бы увидеть перемены! И вотпоследние опрятные, с сочной зеленью, километры чужбины, Буг, расчёсанный чернозём контрольно-следовой полосы и вновьсловно обрыв цветной пленки: не чёрно-белое дажесерое, без просвета, кино. А КСПединственный на всей «одной шестой» клок упорядоченности. Даже трава, деревья, щебет птицна всёмпечать уныния и слома. Кругомэто запущенное, черноплесенное, кособокое, неприкаянное, юродивое. Родёмое.
Прощались на вокзале, уже под утро. Малость протрезвевшие, но всё еще хорошие, в обнимку стояли на сочинском перроне. Колесом своим Грива в особо проникновенные секунды нежно грохал друга по лопатке.
Слушай, брат, барахтал хмельно слова, мы же могикане. Тут только обнюхивают, а мы ещё когда попробовали. Стиляги, хиппарипонятно, но и с нас чума пошла, сдали Родину за жвачку офицерские дети. Нет, мыконкистадоры! Привезли земелям адидасовский триппер а им хоть бы хны, своего хватает, чтоб надёжно загнуться. А так онода, заграница нас слопала, добивает теперь водярой. Вопрос знатокам: как насчет деревни Глуховка Саратовской области? Золотые семидесятые. Сухого не видел. Дед мой керогазил, пока ноги не отваливались. Он их за печкуи до гастронома по-пластунски. Из заморщины кругом, заметь, один колорадский жук. Колорадские моему деду видать заливали, не иначе. Продались, отец всё ноет, теперь схарчат с потрохами. Чтоб от себя не обделатьсятакие страшилки, знают же: если в себя по-честномубудет там, от чего обделаться. Как же я рад тебя, сволочь, видеть!
Спица
Солнце выкатило сонную щёку из-за горизонта, наполнив чёрное лежбище моря плавкой сталью. Опять ужались горы. Все их грозные тени попряталась в каменные складки, в кроны деревьев, рассыпалась в крапчатые кочевые шары проголодавшихся за ночь птичьих стай. Лишь серая глыба Ахуна по-прежнему высилась грозно.
Ступать в тишине, по мягкому санаторскому ворсу, нарезанному золотом утренних лучей, предвкушая встречу со своей койкой, было счастьем.
Ну вот, заперлись. Постучал ещё. С пятого раза, наконец, возня, босоногие шлепки. Сквозь узкий проёмдовольное, в простынных рубцах, лицо каптри.
Тих, тих, барабанщик, я это не один погуляй ещё. Можешь к Мурзу. Он на 4-м, у рентгенолога.
У кого?
Вместе вчера пили. Вот такой дядька. Настоящий сумасшедший. Выручай.
На 4-й Никита не пошёл. Спустился к воде. Хорошони души, только море со сна сладко потягивалось волной, и шустрили по блестящей намытой гальке неведомые хрупконогие птички, то надменно замирая вслед отползающей пене, то давая трусливого стрекача на своих голенастых тростинках, прочь от её косматого набега. Шеренга облупленных лежаков напоминала больничную палату после дружной выписки. Никита взял один, отволок за редут кубов-переодевалок, парящих на тонких подпорках. Лёги тут же сорвался в сон.
Проснулся уже в полуденной бане. С неба лилась жара; потная заводь в волосах, по спинеручьи с запрудами в складках рубашки. Кругомплескучий пляжный галдёж. А у кубов отросло еще по паре ног. Тюль предрассветного марева отдёрнули, и у кабинок появились ходульки. Где кривые, кавалерийские, косматые, гдегладкокожие, стройные. Перед нимшишковатые детские спички, заплетающиеся в плавках. Рядом с ухом звенел невидимый шмельтише, громче, совсем смолкая; обнюхивал его, будто собака. Лёжа в звенящем похмельном оцепенении, Никита наблюдал за неуклюжими танцами-переступами, а солнце, обманувшее редуты переодевалок, шкворило уже отвесно, выгоняя из пор хмель и вчерашние невероятные воспоминания: надо же такому привидеться, или взаправду былошкольный дружок Грива вчера с пальмы свалился?
С одной из кабинокчудные ножки, на серый каракуль гальки свалилось, тем временем, махровое снеговой белизны полотенце. Незнакомка присела, явив спелые, в серебре влаги, бёдра, и тут жепроворную ручку, сцапавшую махровый сугроб обратно. Распрямившись, ножки озадаченно потёрлись друг о дружку, согнулись вновь, и опять из, под железной юбки рыскнула рука. Тщательно охлопала камушки справа, слева. Продвинулась дальше, слепо шаря и дрожа от напряжения пальчиками. Самую малость не дошла.
Он оторвал себя от лежака. Приблизился. В камушках блестела никелированная спица.
Ваша? подал над кабинкой.
Молчок.
Держите, повысил голос.
Ой, спасибо. Ищу, ищу! голос без возраста, глубокий и не в меру громкий.
Майорша, капитанша? гадал Никита. Кожавроде как у капитанской дочки, с аппетитной полнотой. Такая бывает чаще у семнадцатилетних, а в восемнадцать, как по команде, спадает: уже не глупая сдобалинии, черты, изгибы. Вертя пляжный камушек, он колебался: выйти к воде, не выйти? Из-за дальней в ряду кабины мелькнули те самые ножкисомнений нет; вспыхнуло то самое беглое полотенце. Белобрысая, загорелая сверстница с гибкой ивовой худобой и следами не совсем истаявшей сдобы. Пошла по хрусткому каракулевому ковру к лестнице. Поравнявшись с ним, сверкнула никелированной иглой: благодарю. Не останавливаясь, собрала волосы на затылке, воткнула спицу в пучок.