Вышли на берег, взяли правее от волнореза, где дубасила по ушам дискотека. Сели у воды на какую-то мощную корягу. Бутылочка, как тогда на немецкой реке, пошла из рук в руки.
Здесь-то как? Вправду с папиками? принялся выспрашивать Грива.
Преисполненный гордости, что и сам имеет историий, Никита блеснул афёрой с путевкой, рассказал о последних приключениях с друзьями-подводниками: «Такие черти, спиртстаканами глушат, весь санаторий от них на ушах!»
С важным видом достал свою ксиву.
На мичмана глянуть хочешь?
Ёлки, ты, что ли?! рассмеялся Лёша, Ни фига себес я-ко-ря-ми! А так папик не мог засунуть?
Только до шестнадцати. И тоесли с родителями.
Слышал, по такомуметро там у вас бесплатно.
Бесплатно-то бесплатно, если отец не заберёт.
Цветная плёнка
Грива вытянул из-под коряги бутылку, глянул на остатки сквозь просвет дискотечных огней.
А вино то нашеку-ку. Тебе как, прижилось? Еще одну?
Тренировки с видяевцами закалилини в одном глазу, только тёплая нега по жилам и лёгкость пуховая в голове.
Друзья двинули обратно к ларьку, обнявшись, вспоминая дрезденские истории.
Остановку-то в Клотче помнишь?
Ещё бы, красиво нас взяли, такой эскорт на эмцетах.
В дрезденском кинотеатре «Шайба», в 86-м году крутили штатовский фильм «Бит стрит»кино о брейке, граффити, зарождении бит-музыки. Это было помешательство. Ходили они с пацанами раз двадцать, и потом на школьных дискотеках, отгораживаясь кругом от комсоргова взора, отчаянно копировали «лунную походку», пускали волну, делали закоротившегося электрика. Скоро вовсю расписывали нитрокраской армейские заборы: Break-dans, Ramo, Beat street. А как-то, осмелев, в пух и прах размалевали немецкую остановку. Полночи при свете фонариков, в чаду нитрухи корпели, и вышел шедевр: громоздящиеся небоскрёбы города-дьявола, а на переднем планебрейкер крутит вертушку. Перемазанные, счастливые, стоят, любуются, и тут в фантастических гермошлемах на двух эмцетах, из мрака, совершенно бесшумнополицейский патруль. Ботфорты, краги, в катафотных орденах кожанки Все очень серьёзно, внушительно, и вместе с тем нереально, по-киношному. От такого грозного великолепия их здорово перемкнулозастыли, не могут двинуться. А полицейские медленно стягивают капли шлемов, слезают со своих коней. Плавные суровые робокопы идут к нимпарализованным советским соплякам. Что-то спрашивают со своим стальным немецким отскоком в согласных, тычут дубинками в шедевр. Наконец, понимают, кто перед ними, и тут у обоих такая усталость в глазах, оккупационная безнадёга: русские, снова русские.
Ломаной смесью, с пугающей в тоне корректностью, объясняютнадо вернуть, как было: «Обрат делать обрат чист и хорош, показывают на часы, зибен ур. Мы ждать. Найнехать к ваш командир».
Направляют дубинки в сторону части, в сторону военного городка.
Художники судорожно кивают: «Мы сделаем обрат, чист и хорош, потому как в курсе: если ехать к командирс родителями за двадцать четыре часа можно загреметь обратно в Союз». Насмерть перепуганные, седлают свои велосипеды и мчатся в городок. КПП, ворота, сонный дежурныйдолетели мигом. И тут удача: солдатики-духи в ночную, белят тополя штабной аллеи. Громыхая ведрами о рамы «Димантов», художники крутят назад по спящему району Клотче, к месту преступления. А там уже никого. Укатили, не дождалисьтоже в курсе про русский страх двадцати четырех часов. Пусто, лишь из-за шторины в доме напротивморщинистая улыбка сознательной немецкой бабушки-стукачки. Орднунг есть орднунг. К утру они вернули «чист» и «хорош». Тогда сошло с рук, пронесло. И скоро друзья взялись за старое. Правда, теперь всё было невинней. Под стекло на доске объявлений Дома офицеров вывесили художества по мотивам всё того же вражеского «Бит стрита». Исключительно в себе носить не могли, о чудо-танце должны узнать все. Начальник ДО прапорщик Дудуш, не раз гонявший их с паркета актового зала, быстро смекнул, чья это самодеятельность. Сигнал пошёл отцам, командирам отцов, в школу. Вызнал, понятно, и об авторстве заборных граффити. Никита долго помнил перлы тогдашней отцовской брани: «Негры-сифилитики корчатся, и эти остолопы туда же! Языком мне вылижешь все заборы!»
На неделю он был заключён под домашний арест. Двухкассетник «Шарп» вместе с коллекцией радио-хитов отец изъял. Ни магнитофона, ни тех плёнок Никита больше не видел. В школе их выволакивали на экстренном собрании, вменяя пропаганду чуждого образа жизни. Выволакивалис отцом не сравнитьскучно, без задора, ни в одно своё слово не веря, под зевотные смешки сочувствующих одноклассников. Выволакивальщики, и те улавливали: вот-вот провоняет совок, 86-й как-никак год. Да и с родины приходят небывалые вести: нужно проветривать, потому как тухло, выходит, все эти годы не за бугром, а строго наоборот. Для группы войск запоздалые вести: кто, как не советские граждане ГСВГ, различали острей, откудавеет, откударазит.
А Грива под новую бутылочку тащил из памяти уже другой эпизод. История, повеселившая всю школу, от первых до десятых классов, о диком пляже на котлованных озерах Бишопсверды. Экскурсия на пару с Саней Филатовым. Был ли Грива более отважным или более жаждал зрелища, в отличие от убоявшегося друга, он смело ринулся в самую гущу немецких нудистов. С непривычки, правда, надолго засел в воде, а благоразумный Филатов в последний момент сойти вниз отказался, устроил наблюдательный пункт прямо на сопках, вооружившись отцовским биноклем. Там его, разгорячённого, и взяли полисмены, записав в юные вуайеристы. Котлованы Бишопсверды находились рядом с советской вертолётной частью, и зелёные крокодилы МИ-24 шли в тех местах на самом тихом ходу, часто зависая, так что нагие немецкие купальщики обсыхали, не вылезая из воды.
Здесь и сейчас вино отрывало Никитины подошвы от сочинского асфальта. Эпизоды накатывали один за другим, и друзья, выхватывая из прошлого самые яркие сгустки, попеременно солировали: луна-парк «Фучик», где наши бравые десантники любили примять ирокезы местным панкам; музей гигиены с познавательными фотографиями веннесчастий; экскурсия в Бухенвальд, где школьный верзила Андрюха Горячев раскровянил нос какому-то юному гансу за смешок у печи крематория; плановые мероприятия с немецкими школьниками под названием «Дружба», и первая Никитина любовь по имени Сильке; нелепая смерть трудовика Петухова, по пьянке угоревшего от газа (на уроках они любили приколачивать полы лилового учительского халата к верстаку); две юные косулипятнистые подростки, приблудившиеся из соседнего леса сначала на футбольное поле, затем на шампур-электрод дембелей с автобата.
Никита вспомнил трогательного немецкого старика, не пропускавшего ни одного фильма в их клубе. Перисто-седой, садился на последний ряд, часто лил слезу, а после сеанса, словно извиняясь, жал всем подряд рукисолдатикам, офицерам; бывало, импацанам. Боготворил русских, обожал солдатский ржаной хлеб. Говорили, в войну наши спасли его семью от голода. Возвращение на отцовском уазике с рыбалки в Хеллерау: под ногами в вещмешке шебуршат зеркальные карпы, на стёклах трепыхается, пропущенный сквозь спицы придорожных ветвей, марганец закатного солнца (те яркие розовые всполохи на стеклах остались в его памяти, как печать счастливого времени немецкой жизни); самые таинственные дома в Дрездене: жёлтыйбордель на Радеберг-Аллее, и пепельного цвета скромный домикотдел КГБ на Ангелике-штрассе, в тёмные окна которых они, мальчишки, всякий раз с надеждой всматривались, проезжая на школьных «Прогрессах»: вот сейчас обожжёт голизной немецкая проституточка или очертится суровый профиль настоящего советского разведчика. Конечно же, дискотеки. Погоня за свежими хитами: Бронски Бит, Левел 42, Альфавилл, Фалько, Калча Клаб. Ночные бдения на волне радио Mонте-Карло. Припомнились немецкие «мэдхен», регулярно дежурившие у забора части: девицы бескорыстно любили русскую десантуру: «Русскигут, у русскигросс»; а им, мальцам, перепадали лишь снисходительные улыбки. Много ещё чего вспоминали в ту ночь: телевидение ФРГ, первые видюшники, очереди в супермаркете «Центрум» за кроссовками «Конверс», музыкальные журналы с постерами любимых групп, немецкие рок-концерты Ветер с Запада основательно продул их гэдээровский молодняк. От ветра было не спрятаться. Ему оказались нипочём ни орды политруков с комсоргами, ни танковые дивизии, железной лавиной застывшие у границы, ни ощетинившиеся леса ракет. Ветер цвета вытертой джинсы со вкусом освежающего мятного Wrigley летел из радио, с экранов телевизоров, с прилавков магазинов, превращая грозную армаду в прелую труху. Только их вояки-отцы, как разучившиеся понимать запахи старые псы, продолжали глодать свои любимые сахарные косточки. Когда всерьёз забурлили разговоры о послаблениях в Союзе, отец провёл с Никитой политинформацию.