Они ведь совсем дети.
Из-за этих «совсем детей» наша дочь два месяца не могла ни есть, ни спать, если ты не забыл.
Это был шок. И горе.
По моим щекам текли слезы, но родители, конечно, не догадывались о том, что это слезы облегчения. Дня, который уже был, на самом деле не было.
А все это было.
Я кое-как успокоила родителей, и мы поехали ужинать в «Шейкдаун». Мы поболтали с Арти, который угостил нас яблочным пирогом за счет заведения. Мы прогулялись по дощатому настилу вдоль набережной, обсуждая очередное предложение от застройщиков: продать «Капитанскую рубку», чтобы на ее месте выросли жилые дома. Родители были встревожены не столько моим внезапным появлением, сколько неожиданным энтузиазмом по поводу перспективы провести с ними вечер: на протяжении всего лета я относилась к ней холодно. Но вслух они ничего не сказали, сделав вид, что поверили в объяснение моего внезапного отъезда: «Я не могла больше там оставаться. Мы просто переросли друг друга, понимаете?»
А еще они всю дорогу добродушно посмеивались над моим маниакальным стремлением продлить этот вечер, полюбоваться каждым морским пейзажем в каждой витрине каждой галереи, прогуляться к старым качелям на пляже, рядом с которыми, на стене, краской из баллончика была выведена надпись: «Жизнь всего лишь сон», оттягивая необходимость ехать домой и ложиться спать.
Я боялась спать, потому что мысль о том, что я уже прожила этот день, не выходила из моей головы, точно случайно привязавшаяся дурацкая песенка.
Домой мы приехали слегка за полночь. За рулем моего «доджа» сидел папа: я сослалась на усталость, хотя на самом деле не желала оставаться одна в машине. Мы ввалились в дом. Папа отчаянно зевал. Мама отправилась загружать посудомойку.
Ты посидишь со мной, пока я не усну? попросила я ее.
Ну конечно, улыбнулась мама, хотя моя просьба явно встревожила ее. В прошлый раз я просила ее об этом сразу после гибели Джима.
Она присела на краешек моей кровати, и мы поговорили сначала о том, что надо бы поменять меню в «Рубке», потом о сносе разводного моста: муниципалитет вынес этот вопрос на голосование. Я понимала, что маме очень хочется расспросить меня о них, о моих старых друзьях, и о том, что произошло сегодня, но она не решается.
В какой-то момент она встала и принялась внимательно разглядывать белые в цветочек обои на стенах моей комнаты.
Нет, ты только погляди. Папа сказал, что он с этим разобрался.
Она поскребла ногтем стык обоев в углу и пальцем поддела краешек. Часть бумаги немедленно отошла от стены.
Что?! Да здесь все в плесени.
Это знак. Вам нужно продать «Рубку» и переехать во Флориду.
Мама скрестила руки на груди:
Я что, похожа на пенсионерку?
Я почувствовала, как меня одолевает сонливость. Мама говорила что-то о папиной больной спине, о том, как ему тяжело и как он скрывает это. Держа ее за руку, я начала проваливаться в сон.
Мамина рука была настоящей. А то, что случилось до этого, нет. Ну решил день повториться. Тоже мне, событие.
На какие только ухищрения не пойдет разум, чтобы уберечь тебя.
Разум изо всех сил старается смягчить последствия любой катастрофы, делая все возможное и невозможное. Но потом разрыв между действительностью и искусно сплетенной иллюзией становится слишком большим, и даже разуму не под силу это выдержать. Все попытки самоуспокоения и самовнушения, все надежды на то, что все закончится хорошо, неминуемо расползаются в клочья и обращаются в ничто.
И тогда прозрение оборачивается кошмаром.
* * *
Проснулась я опять под дождем на заднем сиденье «ягуара», зажатая между Мартой и Киплингом. Когда я выскочила из машины и бросилась в дом, меня так колотило, что пришлось сесть на диван, опустить голову между раздвинутых коленей и продышаться, стараясь не потерять сознание.
Я снова очутилась там же. В Уинкрофте. Хорошо хоть живая.
Но разве это жизнь?
Гэндальф с лаем носился кругами по гостиной.
Нет. Нет. Нет! закричала я Кэннону.
Он снова стоял за кухонным островком и что-то набирал на клавиатуре своего ноутбука, но явно после того, как увидел все ту же дату, захлопнул его и бросил в другой конец комнаты.
Вскинув глаза, я ошеломленно поняла, что Уитли мечется по дворику, охваченная очередным припадком ярости. До нитки промокшая, она выдергивала белые зонтики, прикрепленные к садовым столикам, и швыряла их за ограждение. О ее бешеном темпераменте в Дарроу ходили легенды.
Психичка ненормальная, шипели самые злоязыкие из девчонок.
Я всегда завидовала этому уму и красоте Уитли в сочетании со способностью, совершенно не заморачиваясь приличиями, закатывать сцены и давать волю своим первобытным эмоциям. Это казалось несправедливо шикарным, словно она была неукротимой героиней викторианского романа. (Даже затертая фразочка, ходившая по школе, «темперамент Лэнсинг» казалась восхитительно старомодной, чем-то вроде названия экзотического недуга, от которого не существовало лекарства.) Такой же необузданной вот какой я мечтала быть. Уитли бросалась в бой очертя голову. Я цепенела. Уитли открывала рот и вопила. Я немела. Ее припадки ярости были монументальными, пятизвездочными, мультиплатиновыми. Они исходили из какого-то клокочущего источника внутри ее, происхождение которого Уитли не могла объяснить. Раскрасневшись, сверкая глазами, она разносила свою комнату в общежитии, раздирала в клочья тетради, молотила кулаками по стенам, переворачивала столы, в пух и прах ругалась с учителями, нимало не задумываясь ни о такте, ни о жалости, ни о последствиях. В такие моменты мне всегда казалось, что Уитли видит другой мир, незримый для всех остальных, настолько уродливый и бескрайний, что он не вмещается в рамки английского языка.
Из-за этих припадков она вечно попадала в изолятор. Ее вышибли бы из школы, если бы не ее мать, Линда, генеральный директор фармацевтической корпорации «Лэнсинг драгс», которая прилетала из Сент-Луиса в роскошной норковой шубе и все улаживала: например давая деньги на очередное крыло школьной библиотеки. Благодаря этому Уитли разрешили выезжать за пределы школы к психологу в Ньюпорте. Когда на нее в очередной раз находило, я всегда бросалась к ней и крепко обхватывала руками, как астронавт, преграждающий товарищу путь в открытый космос.
Теперь же, глядя, как Уитли хватает садовый стул и с воплем выкидывает его за ограду, я лишь тупо смотрела на нее, будучи не в состоянии сдвинуться с места. Я была не в силах ей помочь. Я была не в силах помочь себе.
В кухне появились Киплинг с Мартой и принялись озираться по сторонам с видом людей, оценивающих ущерб после торнадо.
Надо куда-нибудь обратиться, дрожащим голосом сказал Киплинг. В ФБР? В ЦРУ?
И что мы им скажем? поинтересовалась у него Марта. Что время заело как пластинку?
Не может же быть, чтобы мы одни так попали. Это ЧП национального масштаба.
Андерсон Купер наверняка уже весь в работе, пробормотал Кэннон. Он сидел на полу, обхватив шею сцепленными руками, словно был в бомбоубежище. «Сегодня. Экстренное сообщение. Сегодня это вчера. Снова. Подробности развития событий, которого не происходит. Делитесь с нами вашими историями в Твиттере, хэштег День сурка наяву».
Киплинг схватил пульт, повернулся к телевизору и принялся переключать каналы. Везде шла обычная дребедень. «Далее в программе: как приготовить омлет-трехминутку». «Белое белье остается белоснежным, а цветное сохраняет яркость».
В дверь позвонили.
Никто не сдвинулся с места.
Через несколько секунд в комнате появился Хранитель с сочувственным, даже слегка отеческим выражением на лице. Теперь в его облике сквозило что-то неуловимо пугающее: тот же костюм, тот же галстук. Меня затошнило.
Этот день будет самым трудным, пояснил он. Второе пробуждение переживается тяжелее всего.
Скажите нам, что делать, подала голос Марта.
Я уже говорил. Проголосуйте.
«Проголосуйте». Как будто речь шла о том, чтобы свернуть налево, а не направо.
Уитли, видимо, заметила Хранителя через окно: раздвижные стеклянные двери разъехались, и она выросла на пороге, тяжело дыша, буравя старика взглядом, омываемая струями дождя. Ни дать ни взять сцена грозы из старого фильма. Прежде чем кто-нибудь успел вмешаться, она подскочила к столику, схватила китайскую вазу и запустила в голову старика.