Два праздника сольются в один! Как вы, товарищи, не можете этого понять? торжествующе посмотрел на нас Максим.
Митё Цацар, который был за командира, заколебался:
Хитер ты, Максим! Голодных людей пирогами заманиваешь.
Так было накануне. Мы уже направлялись к чисто подметенным мостовым. Но недаром говорят: несчастье поможет замесить тесто и испечь каравай, но, когда останется попробовать его, он упадет в песок.
Цацар только раскрыл рот, чтобы подать команду «Марш», но так и не сказал ничего. Со стороны Славеино донеслись звуки выстрелов. Несколько человек размахивали винтовками, стреляли и что-то кричали. Они казались совсем крошечными посреди огромного луга, подпрыгивали, как игрушки, а мы задавали друг другу безмолвный вопрос: кто эти люди? До нас доходили слухи о жандармах. Мы решили, что это как раз они и есть, и устроили им засаду. Подпустили их шагов на двадцать, и хорошо, что подпустили, потому что это оказались наши ятаки. Они подбежали к нам запыхавшиеся, глядели на нас какими-то затуманенными от счастья глазами, хлопали себя ладонями по коленям и не знали, с чего начать. Тогда Цацар, чтобы разрядить обстановку, спросил их:
Уж не со свадьбы ли вы?
Они хором ответили:
Свершилось! Наше правительство
Цацар посмотрел на нас, нижняя губа у него задрожала:
Жаль, не получилась операция!
Людям никогда не угодить!
У меня было четыре банкнота по тысяче левов: новенькие, синенькие. Я смотрел на них так, будто в первый раз увидел. Разгладил их, и они зашуршали какая плотная бумага! Взял и разорвал точно пополам.
Конец деньгам, конец купонам!..
Салих, с которым мы однажды несли в отряд хлеб и мучились желанием отрезать себе по куску, не разобравшись, в чем дело, схватил меня за руку:
С ума сошел! Да это ж сто килограммов хлеба, не меньше
Я только засмеялся:
Тебе этого не понять
В Славеино надо было войти с песней, партизанской песней, но раньше нам было не до песен говорить и то шепотом приходилось. Решили на ходу разучить какую-нибудь. Так драли глотки, что охрипли, но ничего из этого не получилось. А из села нам навстречу шла молодая девушка в безрукавке и парчовой юбке. Перед собой на уровне груди она держала поднос, с которого спускался кремового цвета рушник. На рушнике хлеб и, наверное, соль. За ней шло все село все разодетые, от оранжевых передников в глазах рябило. Все получилось почти так, как говорил нам Максим. А мы смотрели только на хлеб. Цацар отломил кусок от белого каравая, и мы, не спуская глаз, следили, как он подносит его ко рту. Он стал жевать, а головой отчаянно продолжал подавать нам знак, чтобы мы пели Тут наши ятаки закричали «ура». К ним присоединились славеиновцы, а Вулкан поднял маузер и к его ногам посыпались дымящиеся гильзы
Вечером вместе с Салихом пошли к славеинскому попу. Неверующий и магометанин! В конце концов святому отцу пришлось выслушать продолжительную лекцию по атеизму.
На следующий день я зашел в лавку братьев Бызленковых. Хотел взять мыла и лезвий для бритья, но, к моему удивлению, люди не брали товар, а покупали его и платили за это. Я в карман денег не было. Странджа, который был выше меня на целую голову, засмеялся:
Ты, парень, на много лет обошел общественное развитие!..
Вышел я из лавки как пьяный. Партизаны и крестьяне смешались. С самого утра уже ликовала скрипка учителя. Потоки света обрушились на мощенные булыжником улицы.
Все становилось на свои места. Солнце по-прежнему всходило над Каракуласом, но оно уже не танцевало, и земля подо мной перестала качаться
ВЫСТИРАННАЯ РУБАХА
Чабан Ричко смотрел, как пальцы Асена Бырдука разворачивают оторванный от мешка клочок грубой бумаги, на котором чабан огрызком химического карандаша вывел свои каракули. Ричко спрашивал в своей записке, что делать, как расплатиться за пропавшего ягненка. Но Бырдук, председатель кооператива, не ответил на его записку. Он со счетоводом Кынчо сел в газик и велел шоферу ехать к овчарням. На седловину под Дервеней он взобрался, тяжело дыша, газик выше подняться не мог. Над мокрым от пота воротником Бырдука торчали углы платка.
Слопали вместе с косточками!.. Отвели душу! замотал он лысой головой, и оторванный от мешка клочок бумаги опять зашуршал между его пальцами. Ничего не оставили
Нижняя губа чабана Ричко отвисла. Выгоревшие на солнце ресницы заморгали. Хотел что-то сказать, да так и не вымолвил ни слова Счетовод Кынчо отошел в сторону и остановился, низко опустив голову, но так, чтобы хоть краем глаза видеть Бырдука. Неприятная история! Просто не знаешь, куда глаза девать. А тут еще Бырдук со своим скрипучим голосом:
Ты у меня узнаешь, где раки зимуют! Попляшешь под дудочку!.. Может, и жирок сгонишь!..
Говорил он тихо. Но эта тихая угроза отдавалась в ушах Ричко звонкой пощечиной.
Не бери грех на душу, председатель еле выдавил из себя чабан.
Бырдук засмеялся:
Тоже мне, праведник нашелся
Он резко повернулся и пошел прочь. Ричко остался стоять на пустом склоне, раздумывая, какая муха укусила председателя Не мог он понять этого. А Бырдук не мог понять, почему счетовод не пошел за ним
Подул ветер. День угасал, зелень равнины потемнела. Бырдук наступил ногой на камень и наклонился будто для того, чтобы завязать шнурок дешевеньких сандалий, а сам, отдуваясь, прислушивался, не идет ли Кынчо.
Счетовод подошел сзади и остановился. Бырдук выпрямился, поднял налитое кровью лицо. Повернул ногу, проверяя, выдержит ли шнурок.
Ты только посмотри! Такие кожи мы им даем, а они какое барахло делают для нас!..
Их взгляды встретились. Счетовод улыбнулся, потрогал пальцами уголки рта и шагнул к Бырдуку:
Сейчас, председатель, я всего лишь Кынчо, но прежде я входил в замки в начищенных до блеска сапогах. Если бы ты был тогда в моей роте, я бы тебя дальше мулов, на которых мы пулеметы перевозили, не пускал. Попоной моей кобылы Бинки ты укрывался бы. Ах какая была кобыла!..
Начищенные сапоги!.. Все еще умиляешься своими начищенными сапогами!
Бырдук нехотя засмеялся. Когда человек силен, он может шутить. Счетовод так и воспринял его слова как шутку, немного злую, но все же шутку. Бырдук уколол, так пусть он этим потешится.
И ты, когда станешь председателем в запасе, тоже будешь хвалиться прошлым, предсказал Кынчо.
Бырдук, направившийся было вниз, остановился:
Разбойник ты, Кынчо. И себя не жалеешь, и меня
Они вдвоем прошли вдоль вспаханной полосы, спустились в овраг и вышли к зимнему стойбищу. На боковой стенке телеги, приставленной к овчарне, белела выстиранная рубаха. Кынчо потрогал ее двумя пальцами:
С тех пор, как увижу белую рубашку
Бырдук повел плечами: счетовод начинал становиться загадочным. Резкий порыв ветра всколыхнул озимь. Где-то у водохранилища закричала цапля. Вечерело. Гора Дервеня вырисовывалась на фоне неба рубцом своего горба. Кынчо присел на дубовую балку, которая догнивала у плетня. Рядом пристроился и председатель.
Что это за рубашку ты вспоминаешь? спросил он.
Кынчо не ответил. Он достал металлический портсигар, на крышке которого были выгравированы птицы, сложил между пальцами папиросную бумагу и взял из портсигара щепотку табаку. Колкие огоньки в его серых глазах погасли. Председатель оттопырил языком щеку, потрогал пальцем покрасневший прыщик и стал ждать, пока счетовод свернет папиросу: ладно, мол, пусть потешится.
Было это, как сейчас, весной, наклонился к нему Кынчо. Май, птицы, война подходит к концу, и нам от всего этого хорошо. Противника нет, высокое начальство в городе. Солдаты топают по пыльной дороге, как на учениях. По звуку их шагов улавливаю, что колонна расстроилась, превратилась в толпу, но я не обращаю на это внимания. Пусть идут, как хотят! И мне тоже захотелось пройтись пешком. Слез с лошади, бросил поводья адъютанту и тут слышу сзади голос комиссара дружины:
Никак, к земле потянуло, поручик Кынев?
Делаю вид, что не понял, о какой земле идет речь.
Неужто, говорю, к концу войны потянет? Авось проскочу.
Уже проскочили, отвечает. Сегодня Германия капитулировала!
В голове что-то зазвенело. Андрейчо, адъютант, как только услышал эту новость, бросил лошадь и давай из карабина стрелять. Поднялся гам, началась стрельба, боекомплекта как не бывало Мы с комиссаром смеемся, что-то говорим друг другу, а что не слышим Стал накрапывать дождь, и стрельба прекратилась. Над дорогой поднялось желтое облако пыли, капли дождя застучали по листьям табака, как картечь.