Дай ей тычка,велел.
Забоялся:
А можно?..
Можно.
А чего мне за это?
Тебе за это ничего.
Дал ей тычка, и Авдотька улетела за бугор.
А мне ничего?с сомнением.
Тебе ничего.
Понравилось.
Тогда ладно.
Дал тычка старику Бывалычу.
Это Воняле не понравилось:
Давать будешь, когда скажу.
И пошел по деревне.
А Кирюшка следом.
У моста, где запруда с омутом, крик звенел с хохотом, брызги, буруны до неба. Два баловника, ахинейщики-чепушинники, оседлали усатого сома и гоняли на нем по омутутолько стон стоял.
Эге-ге!орали.Сомина! Чертов конь!! Укротимпахать на нём станем! Эка выгоды будет! Эка выгоды!..
Подлетели, развернулись, лихо осадили у берега: соминые усывожжаминамотаны на кулак.
Здравствовать тебе, ваша вельможность! Поклон тебе бьем! Сегодня мыдва дурака втроем. Ждан, Неждан да Пузиков Иван.
Сом извернулся, шмяк-шмяк хвостом по уху и на дно ушел, а они вынырнули, отфыркнулись, завопили в голос:
Эй! Где Пузиков? Где Ваня, друг наш?
Не было Вани,сказал Кирюшка.Я бы углядел.
Как так не было?! А имя на что? Есть имя, и человек должен быть. Может, ты Пузиков?
Не,сказал силач.Я Кирюшка. Может, сомПузиков?
Задумались.
Не,повздыхали грустно.Утонул наш Пузиков. Утонул Ваня, а имя осталось. Будь ты теперь Пузиков, барин. Не пропадать добру.
Горох Капустин сын Редькин набычился на них, сглатывая раздражения комок, жестко пощурился.
Беру,сказал.Будете при мне.
Чего делать надо?
Чего делали, то и делайте.
А нам за это чего?
Вам за это корма.
Набежала из-за бугра змея Авдотька и с кулаками на Кирюшку:
Чтоб тебе выщипало! Язва тебе в брюхо! Уведи тебя татар!..
Экая ты блекотала,сказал Кирюшка.Дать ей тычка?
Дай.
А мне за это корма?
И тебе корма.
И Авдотька улетела обратно.
7
Горох Капустин сын Редькин сидел на бугре, на резном табурете, владения с высоты оглядывал.
Веселили его баловники-потешники при желании. Прела на печи Кокорюкова Пелагея, девица на выданьи, готовая к незамедлительному употреблению. Самовар кипел в ожидании. Водочка-закуска. Сладкие заедки. А силач Кирюшка, по должности горлан, кругами ходил по деревне и тычки раздавал.
Чуть что, за бугор.
За Кирюшкойна шаг позадивтрусочку бежала змея Авдотька, злюка-баба, советы советовала:
Ты бы, Кирюша, поспал.
Какой поспал,отвечал на ходу.Какой поспал? Вся деревня на мне. Кому спасибо, кого за бугор.
Новые времена пришли в Талицу, новыена удивлениепорядки.
Великое благоденствие с тишиной и управа на всех.
Никто на сосне не сидел и на Москву не глядел. Пришел Кирюшка, потряс дерево, они и попадали: Беспортошный Мина да Грабленый Роман.
Никто под мостом не лежал и гостей не встречал. Прошел мимо Кирюшка и лбы отщелкал: Сердитому Харламу да Нехорошке Киселю.
Небо кольями не подпирали: пусть валится. Пятен родимых не отмывали: так проживет. Толокно в речке не месили, боталами не звенели, бултыхи не считали, а дружно вспарывали землю сохою, чтобы провиант был.
При виде Кирюшки даже куры неслись безостановочно, свиньи поросились, коровы молоком исходили, бабы ребятишек рожали.
Все были при деле, все старались, а в обед Кирюшка жрал до выпуча глаз, и Авдотька, надсаживаясь, чугуны от печки подтаскивала да желала втихомолку:
Чтоб тебе глотку заклало!..
Но вслух сказать остерегалась: чуть чтоза бугор.
Горлан Кирюшка был зорок и вездесущ, следил за деревней старательно, прохлаждаться не давал, в редкие моменты объявлял зычно:
Иду до ветра мочиться.
И все тогда отдыхали.
Радоваться бы теперь на всеобщее старание, доходы подсчитывать, но Горох Капустин сын Редькин хмур бывал непрестанно, вял и раздражителен на радости жизни.
Отпуская его на отдых-кормление, подмигнул царь дурным глазом, кромешники подхватили под руки, снесли в подпол, в гроб уложили и крышкой прихлопнули.
Не велико ли?с ухмылкой спросил Схорони Концы, гвоздь вбивая со смаком.
Велико!..заверещал изнутри в ужасе.Этот не по мне! Бултыхаться стану!..
Ладно уж,разрешили.Живи пока. Подрастешьтвой будет.
Отъезжая от царских хором, слышал гогот из дома, заливистое жеребячье верещание, рожи кривые из дверей: "Подрастешьтвой будет!.."ёкало с той поры под сердцем, как жила надорвалась, дыхание обрывало на подъеме, безрадостно было и неспокойно.
Выглядывала из избы прогретая на печи Кокорюкова Пелагея, руки тянулапринять и усладить, но он ею пренебрегал: что холодной, что подогретой.
Кипел самовар с раннего утра, кисла закуска на столе, черствели заедки, но он и слюны не сглатывал.
Выкатывались клубком баловники-шалопуты, Журчала с Бурчалой, слезы ручьем лили:
Барин, беда! Ноги под столом перепутали: где чьине понять!..
Но шут и на это не улыбался, даже губой не кривил.
Шут вспоминал прежние свои успехи, бычий пузырь под мышкойпрук да тпрук, шумный гогот царя-батюшки, рыхлое дрожание подбородков у царицы-матушки. Перехохатывал Капсирку с Матросилкой, пересмеивал Лгалу с Подлыгалой, и даже скрюченный карла Страхулет, от природы потешный, с горя уходил под стол, бояр щипал за припухлости в штанах, а они лягались в ответ.
Бывали временаодин он доедал из царских тарелок, вылизывал до донышка по особой милости и языком цыкал, чтобы покорчились злобные завистники от обид-огорчениий.
Повел баловников в дом, открыл сундучок, развернул тряпицутелячьи пузыри в сохранности.
Сам сделал. Сам и трещал. Успех былвам и не снилось.
А они с небрежением:
Это, барин, старье. Это все могут.
Я придумал,сказал с обидой.От меня пошло.
Пошло и ушло.
Надулся на целый день.
Обиделся кровно.
Тычка и за бугор...подпугивал ненароком.
И опять не улыбался, хмур и неутешен.
8
Ночью проснулся на печи, под низким давящим потолком, в спертой избяной духоте, воздух похватал частыми, непослушными вдохами.
На сердце улеглась грузная неодолимая тяжесть,или это Кокорюкова Пелагея навалила без стеснения могучие свои прелести?
Сбросил с себя пухлую руку, отпихнул неохватную ногу, но тяжесть не ушлаосталась, и жилка дрожала внутри, истончившаяся, волосяная, душу сжимая тоской.
Вышел на улицу под распахнутое прозрачное небо, на влажный холодок с травяным настоем и постоял, передыхая.
Деревня спала, умаявшись за день, затырканная неугомонным Кирюшкой. Собаки затихлине гавкали, чтобы не ослушаться суровой команды: днемработать, ночьювсем спать! Храпел лишь Кирюшка, избу сотрясая, ноги из двери торчали, внутри не помещаясь, а снаружи, возле крыльца, свернулась в клубок змея Авдотька, ногу ногой чесала по-собачьи.
Блоха с половика заела.
Это была его деревня, выслуженная за долгое пердячье кувыркание, сладостная своим наличием, чтобы утешился на старости,но отчего-то не утешалось.
В стороне, у изгороди, сидел на пеньке малоумный старик Бывалыч и звезды оглядывал.
Велики. Ярки. Переливчаты.
Хоть сейчас на царский венец.
Сел рядом на свободный пенек, тоже задрал голову.
Сидишь?
Сижу,ответил Бывалыч.Знаки караулю с неба.
Знаки?
Знаки. Когда начнется.
Чего начнется?
Этого я не знаю.
Был он тих. Покоен. Мягок обликом. В себя углублен. Глазате же звезды в ночи.
На малоумного не похож.
Ты когда спишь?
А никогда,ответил Бывалыч.Знак чтобы не пропустить.
Холодно стало.
Поежился.
Думаешь, скоро?
Скоро,сказал.К тому идет. В ребятишках, помню, потолки былине достать. Крышане залезть. Небоне охватить. Молодость подошла: потолки над макушкой, крышана цыпочках, небодокинуть можно. К старостикрыша с полом сдвигаются. Небо с землей. Что потолок, что небо с облакомодна над головой доска. Но жить пока можно. Я живу.
Подумал. Повторил про себя сказанное. Подивился.
Откуда малоумному этакая заумность?
Это я днем малоумен,пояснил Бывалыч.А ночью все спят и сравнивать не с кем.
Встал. Потоптался возле.
Знак будет... скажешь?