Я не понял, кем была «она» в этот раз. Сашкины увлечения менялись часто, неизменным оставалосьбурный восторг первого свидания, на котором Сашка читал сонеты Петрарки, и затембилеты в кино, продаваемые перед самым сеансом.
Не огорчайся, старик, успех всегда был уделом бездарности, сказал Сашка, вздыхая.
В небе мерцали звездымелкие, зимние, дрожащиея посмотрел на них и почему-то снова подумал о Жабрине. Подумал, что на самом деле он, может быть, совсем не то, чем кажется. Откуда мы знаем, что он такое на самом деле?
Я слушал Сашку Коломийцева и думал, что, возможно, на самом деле и ясовсем не то, чем пытаюсь себе казаться. Возможно, я только кажусь себе таким же, каким был, когда собирался бросить школу, чтобы бежать в Индонезию и умереть за свободу, а на самом деле все это пустякивсе эти бесконечные метания в поисках высшей справедливости и абсолютных истин, и во мне ничего нет, кроме пошленького тщеславия и злости вечного неудачника?..
Ты слышишь или не слышишь?..
Слышу, сказал я.
Сашка поправил очки и посмотрел на меня пристально и скорбно.
Я думаю, сказал он, сейчас самое время зайти в «Руно».
«Золотое руно»так назывался центральный ресторан. Его единственная в городе неоновая вывеска горела бледно-голубым сатанинским огнем над площадью, на которую мы вышли.
Мне не хотелось идти в ресторан, и в общежитие возвращаться тоже не хотелось, мне хотелось остаться одному, но я не мог обидеть Сашку. Вчера он получил перевод из дома и носился целый день по институту, раздавая долги.
Мне кажется, у меня еще что-то осталось, сказал Сашка. Правда, я видел в когизе юбилейный Шекспировский сборник...
Но он был готов пожертвовать ради меня даже шекспировским сборником.
* * *
Он сосредоточенно изучал меню, шевеля и причмокивая пухлыми губами. У Коломийцева было круглое лицо с розовыми щечками и рыжеватые волосы в мелких кудряшках. Если бы ангелы носили очки, он был бы точной копией ангелочка с картины Рафаэля.
В зале, еще пустоватом, сидели одни мужчины: теплая компания багроворожих деляг в лосиных сапогах и белых бурках; командированные с деловито жующими челюстями; пара застенчивых, настороженных морячков и пожилой человек в офицерском кителе без погон, длинный, худой, печальный, похожий на Дон-Кихота без эспаньолки, дрожащей рукой он выплескивал в стакан водку из графина и опрокидывал в рот, не закусывая. На низенькой эстрадке, возле пианино, стоял барабан и рядом, на стуле, блистал перламутром аккордеон; оркестранты сидели за столиком и пили пиво.
Официантка с подчеркнуто-безразличным видом ждала, поглядывая по сторонам, и нетерпеливо постукивала карандашиком по раскрытому блокнотику. Она была очень молоденькой, в белой кружевной наколке, прозрачной кофточке и напоминала одно из тех нежнейших созданий кондитерского вдохновения, которые пестрели за витриной буфета. Услышав о биточках с вермишелью и бутылке портвейна, она сказала:
Белое пить будете?
«In vino veritas», вздохнул Сашка, заканчивая в уме сложные подсчеты. Увы, но мы не будем пить белого, девушка!..
Она по-цыгански передернула плечами и, оскорбленно вильнув задом, поплыла к буфету. У нее был очень красноречивый зад. Им было можно выразить все, даже презрение к нашим студенческим карманам.
Мы заходили сюда редко, довольствуясь институтской столовкой ив день стипендиикафе-закусочной, расположенной в подвальчике, с окнами вровень тротуару; мы ели там жареную треску, дули жигулевское, спорили о статьях Эренбурга и очерках Овечкина. В ресторан мы являлись в исключительных случаях, когда требовалось восстановить равновесие между собой и миром. Наши сбитые подошвы нежились, ступая по ковровым дорожкам, крахмальные скатерти топорщились на столах, узкие серебряные сковородки фыркали маслом, и вино в бокалах играло веселыми огоньками. Жабрин в своей конурке отсюда казался не более реальным, чем облачко дыма.
Зал наполнялся. Посетители шумно двигали стульями, тренькали ножами, подзывая официанток. Аккордеонист заиграл «Голубку». Его звали Вася-милиционер. Он и в самом деле днем дирижировал полосатым жезлом на перекрестке перед универмагом, а по вечерам играл в «Золотом руне», и при этом лицо у него становилось добрым, глупым и совершенно счастливым.
За Гамлета! сказал Сашка, разливая портвейн, К черту Жабринада здравствует Гамлет!
Первая стадия опьянения у Сашки всегда была связана с Гамлетом. Он третий год занимался гамлетовским вопросом. Об этом знали все в институте. Он гордился тем, что получает книги по Шекспиру из Москвы, по межбиблиотечному абонементу.
Мы выпили. Я спросил:
Как поживает принц Датский?
Скоро, сказал Сашка. Я кончу доклад через две недели. Это уж наверняка. Так он отвечал каждый раз. Я усмехнулся. Он перехватил мою усмешку, положил вилку и нахмурился.
Гамлет! сказал он строго. Гамлет! Понимаешь ли ты, что такоеГамлет? Гамлетэто и ты, и я, и мы все, все человечество. «Быть иль не быть? Вот в чем вопрос. Достойно ль смиряться под ударами судьбы иль надо оказать сопротивленьеи в смертной схватке с целым морем бед покончить с ними?..» Каждая эпоха отвечает на это по-своему. Каждая эпоха и каждый человек. Я должен добиться синтеза!..
Я смотрел на его личико захмелевшего ангелочка и думал о том, что мне уже двадцать два. Что я пишу рассказы, которых никто не печатает. Что завтра надо слушать лекции, выпускать стенгазету, готовиться к семинару. Что через год, даже меньше, я поеду в глухой район. Буду учителем. И вопрос «быть иль не быть» решится сам собой.
Давай выпьем, сказал я. За Гамлета мы уже пили, давай выпьем за Горацио.
Мы отпили из бокалов.
Сашка сказал:
А теперь за Офелию.
Я сказал:
Лей поменьше. Мы еще должны выпить за Лаэрта, Гертруду, Клавдия и Полония.
Нет, сказал Сашка, к черту Клавдия. За Клавдия и Полония мы пить не будем. Лучше за могильщиков.
Конечно, сказал я. За могильщиковэто уж обязательно. Только хватит ли у нас презренного металла? Ведь мы забыли о Фортинбрасе...
Стоп!сказал Сашка, в мистическом ужасе округляя глаза. Мы забыли о Фортинбрасе? Мы будем элементарными скотами, если забудем о Фортинбрасе!..
И мы вытряхнули всю мелочь из карманов. Но тут Сашка сказал, вглядываясь куда-то поверх моего плеча:
Вот она, твоя Офелия.
Тебе начинают мерещиться призраки?.. сказал я.
А ты обернись, сказал Сашка.
* * *
Я обернулся. И увидел Машеньку. Вместе с Олегом. Он шел позади, небрежно кивая кому-то в зале.
Я перевернул пустой бокал кверху донышком. Забавно, подумал я.
Никогда я не сидел с ней в библиотеке, не читал Пешковского, никогда не провожал на Плеханова 26ту Машеньку, которую видел теперь.
Мне казалось, все смотрели не на нее, а на меня.
Она двигалась но широкому проходу, смущаясь и еще больше хорошея от смущения, она шла как по проволокепрямо, словно боясь оступиться, оглушенная шумом и ярким, наглым светом. Но было в ней что-то непривычное, чужоесейчас, когда она проходила по ресторану, рядом с Олегом, и даже в давно мне знакомом серебристо-пепельном, закрытом до шеи платье я ощутил вдруг затаенное бесстыдство,так дразняще оно облегало ее легкие бедра, талию и маленькую грудь,
Что ж, выпьем за Офелию? предложил Коломийцев, кротко поджимая румяные губы.
Скотина,сказал я.
А ты что, не знал?..
Отчего же, сказал я. Мне давно известно, что ты порядочная скотина..
Я старался не смотреть в ту сторону, где они выбрали свободный столик.
Какое мне, в сущности, до них дело?сказал я себе, Какое мне дело?
Внешне я выглядел, наверное, довольно спокойным. Я только краем глаза наблюдал, как Олег, разговаривая, наклонялся к Машеньке, рука его, с узким уголком белого манжета, уверенно лежала на спинке ее стула.
Дорогой мой, вспомнилось мне, писать посвящения в наше времяслишком провинциально...
Мы не успели расплатитьсяМашенька уже заметила нас. Она вспыхнула. Потом растерянно и обрадованно что-то сказала Олегу, он тоже повернул голову и помахал нам рукой.
Машенька, поднявшись первой, направилась к нашему столику.