Так убейте его еще раз! кричит она, снова и снова. Что ж вы не убьете его еще раз?
Я сижу на краю тротуара, но не для того, чтобы прикидываться мертвым. Ветер продолжает поднимать вихри пыли, моросит легкий дождик. Будь что будет, я встаю и иду в противоположную сторону от женщины, которая продолжает кричать убейте его еще раз. Раздается выстрел, звук падающего тела. Как и тогда, когда я спустился из лачуги маэстро Клаудино, отвращение и дурнота клонят меня к земле, я стою перед дверью своего дома? я думаю, что это мой дом или, по крайней мере, место, где я сплю, мне хочется в это верить. Я вхожу, но лишь для того, чтобы убедиться: это не мой дом, все комнаты опечатаны. Я возвращаюсь на улицу. Мимо пробегают, не заметив меня, какие-то новые люди. Я неподвижно стою, слушая топот бегущих ног.
Наконец я узнаю одну из улицвозле нее была фабрика гитар; увидев дом Маурисио Рея открытым и пустым, я неожиданно прихожу к выводу, что остался в городе один. Сельмиро наверняка уже умер, мне показалось тогда, что он еле дышал, все остальные куда-то ушлии те, кто выжил, и убийцы, нет больше ни единой живой души, эта мысль застает меня самого врасплох, но, не успев ее додумать, я слышу крик Ану, непонятно откуда и одновременно со всех сторон. «Он здесь», думаю я, и во мне оживает надежда хоть кого-нибудь встретить.
Я ищу тот перекресток, на котором Ану всегда продавал свои пирожки. Я слышу его крик, и меня снова пробирает озноб: мне опять показалось, что крик доносится со всех сторон, от всего вокруг, даже от меня самого. «Наверно, этот крик мне мерещится, говорю я вслух, и собственный голос кажется мне чужим, ты сходишь с ума, Исмаэль». Крику вторил ветер, холодный, непривычный; перекресток Ану неожиданно отыскался сам собой. Ану я не увидел, но увидел его передвижную печь, прямо перед собой; крик послышался снова. «Значит, мне не мерещится, подумал я, ведь должен же где-то быть тот, кто кричит». Новый крик, еще громче прежнего, раздался на перекрестке, он мощно взвился, удвоился и стал таким пронзительным, что мне пришлось заткнуть уши. Я вижу передвижную печку, стремительно обрастающую коростой красноватых песчиноктучей муравьев, зигзагами мечущихся во все стороны, а на сковороденаполовину погруженную в остывшее черное масло голову Ану, похожую на камень: посреди лба возникает лакированный таракан и тут же возникает крик; наверно, это и есть безумие, подумал я, убегая: знать, что не слышишь крика, но слышать его внутри, по-настоящему, совсем по-настоящему; я бежал от реального, отчетливого крика и все еще слышал его, даже когда, наконец, добрался до дома, упал навзничь на свою кровать, закрыл лицо подушкой и заткнул нос и уши, словно пытаясь удушить себя, чтобы только его не слышать.
Вдруг все стихло, не принося покоя, кругом ни звука.
Угадать, который час, было трудно, темнело, я закрыл глаза, пусть меня найдут спящим, меня не убили, пока я спал? Но уснуть я не мог, никак, хоть умри. Прежде, чем уснуть, я должен выйти в сад, посмотреть на небо, прикинуть, который час, обнять взглядом ночь, окружающую красоту, кухню, Уцелевших, неподвижный стул.
Я вышел. Небо еще не погасло, спасительная ночь еще была далеко.
Жеральдина, сказал я вслух.
Теперь я предположил, что Жеральдина где-то за оградой и, что еще того нелепейживая, я в это верил, я верил, что найду Жеральдину, смогу найти ее, и, самое главное, живую. Смогу услышать, что она жива, несмотря на крик.
И тут же вспоминаю другой крик, крик ее сына, которым он позвал ее, когда мы с ней виделись в последний раз. Я вспоминаю этот крик, пролезая сквозь оградувокруг успела вырасти трава.
Вот и бассейн; я заглянул в него, как в яму: среди сморщенных, шуршавших на ветру листьев, среди птичьего помета, среди разбросанного мусора, рядом с окоченевшими трупами гуакамайо лежал ничком, подогнув руки под голову, неправдоподобно бледный труп Эусебито и казался еще бледнее из-за своей наготы; кровь, похожая на нитку, как будто все еще сочилась из его уха; рядом с ним что-то клевала курицапоследняя курица неумолимо подступала к его лицу. Я подумал о Жеральдине и шагнул в распахнутые настежь стеклянные двери. Меня остановил шум в доме. Я выждал несколько секунд и пошел дальше, прижимаясь к стене. За окном маленькой гостиной виднелись неподвижные профили нескольких мужчин; они стояли, отрешенно уставившись на что-то, совершенно завороженные, погруженные в себя, как прихожане перед причастием. Позади них, такие же неподвижные, словно каменные, лежали на стене их черные тени, но на что они так внимательно смотрят? Забыв про все, желая только найти Жеральдину, я и сам не заметил, как оказался рядом с ними. Никто не обратил на меня внимания; я замер, как они, еще один темный каменный сфинкс в дверях. Между подлокотниками плетеного кресла беззащитно лежала обессилившая, голая Жеральдина, ее голова моталась из стороны в сторону, сверху ее обнимал один из этих людей, он пыхтел над Жеральдиной, он насиловал Жеральдину; я не сразу понял, что передо мной труп Жеральдины, это был труп, доставшийся в распоряжение целой очереди; почему бы и тебе не составить им компанию, Исмаэль? постарался я себя уязвить, почему бы тебе не объяснить им, как насиловать труп? как его любить? разве ты не об этом мечтал? и я увидел себя со стороны, подглядывающим за трупом Жеральдины, за наготой трупа, еще по-прежнему прекрасного, вполне воспроизводившего то, что могло быть страстными объятиями Жеральдины. Эти люди, подумал я, обезумевшие лица которых я вижу в профиль, эти люди, должно быть, ждут своей очереди; ты тоже ждешь своей очереди, Исмаэль? спрашиваю я себя, гладя на труп, слушая, как двигается безжизненная, манипулируемая куклаЖеральдина снова проявила свою власть, потому что этот тип всего лишь озверевшая полуголая фигура, почему бы тебе не подойти и не сказать ему: нет, так нельзя? Почему бы тебе не подойти и не объяснить ему, как надо?
Хватит! кричит один из них, странно растягивая слова. Брось.
И другой:
Пошли отсюда.
Трое или четверо оставшихся не отвечают, каждый стоит, как вкопанный, похотливые лица в профиль; я спрашиваю себя, не мой ли это профиль, еще хуже того, который я увидел бы в зеркале.
Прощай, Жеральдина, говорю я громко и ухожу.
И слышу крики за спиной.
Я выхожу из дома через главный вход. Не спеша иду по улице к своему дому, не пытаюсь бежать, не оборачиваюсь, как будто бы то, что происходит, на самом деле не происходит, я уже готов открыть свою дверь, и руки у меня не дрожат, когда эти люди окриком запрещают мне входить. «Стоять!»кричат они и окружают меня, и на какую-то долю секунды я даже чувствую, что они меня боятся, боятся меня сейчас, когда я еще более одинок, чем прежде. «Ваше имя, кричат они, или мы вас прикончим!» Пусть прикончат, я только хотел, что же я хотел? запереться и поспать. Ваше имя, напирают они, что я им скажу? свое имя? чужое? Скажу им, что меня зовут Иисус Христос, скажу им, что меня зовут Симон Боливар, скажу им, что меня зовут Никто, скажу им, что у меня нет имени, и опять начну хохотать, и тогда они подумают, что я над ними издеваюсь, и застрелят меня, и так тому и быть.
Примечания
1
Крупный попугай с яркой окраской. (Здесь и далееприм. перев.)
2
Пасос по-испански означает «шаги».
3
Крестьянская плетеная веревочная обувь.
4
Горячий напиток из выпаренного сока сахарного тростника.
5
Антиокияодин из департаментов Колумбии. Располагается в северо-западной части страны, выходит к Карибскому морю.
6
Алкогольный напиток из сахарного тростника.
7
Блюдо из свинины.
8
Черимойяплодовое дерево. В переводе с древнего языка кечу означает «холодные семена».
9
Хосе Рафаэль де Помбо-и-Ребольедо (18331912) колумбийский писатель, поэт, переводчик и дипломат.
10
Бланка в переводе с испанского означает «белая».
11
Одна из социальных концепций современной католической мысли, получившая распространение с конца 60-х гг. в странах Латинской Америки. «Освобождение» означает, прежде всего, ликвидацию колониального гнета, ликвидацию эксплуатации, то есть социальную революцию.