Еще какой. Его не отстранили от должности, как мы все думали, говорю я. Он на моих глазах стрелял в безоружных людей.
Что он сумасшедший, это не удивительно, говорит Родриго. Вдали от города, в горах, нам удивительно только, что мы еще живы.
Родриго Пинто, который не оставил меня одного и помог похоронить маэстро Клаудино через неделю после того, как я обнаружил целителя обезглавленным, убитым вместе со своей собакой на голубой горе, где до сих пор кружат грифоны, поклялся мне, что не покинет гору ни при каких обстоятельствах и что жена поддерживает его решение. «Мы остаемся», уверяет он. Я разговариваю с ним на краю обрыва, за городом, откуда на гору ведет обходная тропа. Родриго повторяет, что не уедет, как будто хочет убедить себя самого, как будто ждет, что я поддержу это наверняка не ведущее к добру упрямое решение остаться. «На другой горе было бы лучше, говорил он, но подальше, гораздо дальше, совсем далеко». Он достал из рюкзака четвертинку водки и предложил мне. Темнело. «Видите ту гору? спросил он, указывая на отдаленную вершину среди многих других, в самой глубине горного массива. Вот туда я и уйду. Далеко. Но это хорошо. Поднимусь на самую вершину, и только они меня и видели, сукины дети. У меня отличный мачете. Нужно только, как Ною, прихватить с собой супоросную свинью, петуха и курицу. Жена согласна уйти со мной. Маниоки нам хватит. Вы видите эту гору, учитель, отличаете ее от других? Живописная, плодородная гора. Может, она определит мою жизнь. Так когда-то мой отец вырастил всех нас на горе. Но пока я остаюсь на соседней, учитель. Вы ее знаете, вы к нам приходили, знаете, что я живу с женой и детьми; у нас родился еще один, теперь нас семеро, но с маниокой и какао мы не пропадем. Там я вас жду, как только Отилия будет с вами. А потом уйдем все вместе, почему бы нам не уйти всем вместе?» Мы снова пьем, теперь до дна, и Родриго выбрасывает бутылку в ущелье. Но все еще не уходит: он замер и глядит на далекую гору. Его пальцы стискивают, комкают белую шляпуэто у него особая привычка. Наконец, почесывая голову, он говорит (и голос его звучит теперь по-другому): «Видеть счастливые сныприятно, и почти сразу добавляет:а вот просыпаться», и мы оба смеемся. И тут замечаем солдатикаон совсем молоденький и похож на ребенка, наряженного в военную форму. Все это время он, конечно, стоял где-то рядом, просто мы не обратили на него внимания. Он глядел угрюмо и держал палец на спусковом крючке, хотя дуло его винтовки было опущено в землю. «Над чем смеетесь? спросил он. Чему смеетесь? Я похож на шутника?» Мы с Родриго разинули рты и переглянулись. И снова захохотали. Не могли удержаться. «Дружище, ответил я солдату, вытерпев взгляд его мрачных колючих глаз, не станете же вы утверждать, что мы не имеем права смеяться». Я крепко пожал Родриго руку. Родриго надел свою белую шляпу и, не оборачиваясь, пошел по тропинке. Его ждал долгий путь. Я вернулся домой, солдат шел сзади, молча. Мне стало ясно, что за Родриго следят, а заодно и за мной. Всего в одном квартале от дома дорогу мне преградила группа солдат; они снова задержат меня, как в то утро, когда я слишком рано встал?
Пропустите его, услышал я голос капитана Беррио.
Вторник? Еще кое-кто уехал: генерал Паласиос и его «армия» животных. Ану рассказал нам в кафе у Чепе, что был на базе и видел эвакуацию самых ценных животных генерала Паласиоса, на вертолетах. С приездом этого генерала, которого мы почти никогда не видели, все узнали, что он всю душу и все силы вкладывает в создание зоосада; зоосад нам не показывали, мы только с трудом рассмотрели что-то на черно-белых фотографиях дополнительных страниц воскресной газеты. И прочитали, что речь шла о шестидесяти утках, семидесяти черепахах, десяти кайманах, двадцати семи цаплях, пяти авдотках, двенадцати капибарах, тридцати молочных коровах и почти двух сотнях лошадей, проживавших на ста гектарах военного гарнизона Сан-Хосе под присмотром генерала и его людей. Что военный медперсонал обслуживает весь этот двуногий и четвероногий контингент. Что каждое утро генерал в сопровождении породистой собаки, привезенной из Соединенных Штатов, обходит гарнизон, чтобы лично осмотреть своих животных. Что одна самка гуакамайо числилась в его любимицах, такая избалованная, что сама выбрала себе офицера, ответственного за ее питание, но такая неугомонная, что погибла от удара током на гарнизонном ограждении. Еще будучи полковником, Паласиос посвятил себя животным. Он также уверяет, что посадил больше пяти тысяч деревьев. «Как будто он один их посадил», говорит нам Ану, и еще он говорит, что видел, как Ортенсия Галиндо и ее близнецы покинули город на одном из этих грузовых вертолетов, набитых животными.
* * *
Добрый день, учитель. Я пришла попрощаться.
В дверях Глория Дорадо, на головепанама, глаза красны от слез. В руках она держит деревянную клетку с трупиалом.
Я хочу оставить его вам на память, учитель, чтобы вы о нем позаботились.
Я беру клетку. Первый раз в жизни мне дарят на память клетку; как только мы останемся одни, я отпущу тебя, птица, как я могу о тебе заботиться, если едва управляюсь с собой?
Заходите, Глория. Выпьем кофе.
У меня уже нет времени, учитель.
А ваш дом? Что будет с вашим домом?
Я поручила его Лукреции, на тот случай, если вернусь. Хотя, конечно, может быть, что и она уедет. Но дом ей нужен, у нее пятеро детей, а у меня ни одного, учитель. И, скорее всего, никогда не будет.
Не зарекайтесь, Глория, вы молоды и красивы. У вас вся жизнь впереди.
Она сочувственно улыбается.
Вы сохранили чувство юмора, учитель. Послушайте, я очень люблю вас обоих и знаю, что Отилия вернется, клянусь.
Мне все так говорят.
Я не могу скрыть досаду в голосе; лучше бы Глория не приходила совсем, чем это повторять. Она не обращает на меня внимания:
Мне снилось, что вы вдвоем шли по рынку. Я очень обрадовалась и подошла к вам поздороваться. Я сказала: «Ну, разве я не говорила, что Отилия вернется живая и здоровая».
Она улыбается, я улыбаюсь, я вынужден признать, что ее сон меня растрогал, сейчас заплачу? только этого не хватало.
Храни вас Бог, говорю я, и клетка покачивается у меня в руке; трупиал скачет в ней из стороны в сторону, потом запрыгивает на крошечные бамбуковые качели и начинает петь: наверно, предчувствует, что я задумал отпустить его на волю.
И как вы поедете, Глория? спрашиваю я и уже не могу смотреть ей в глаза. Ведь на шоссето, что называется «вооруженная блокада». Любой автомобиль взрывают, неважно, личный или общественный, иногда вместе с людьми. Надежного транспорта нет.
Один лейтенант предложил отвезти меня и брата в Эль-Пало в грузовике с солдатами. Там я найду какой-нибудь транспорт, который вывезет меня из этой зоны.
Ехать в грузовике так же опасно, если не больше. Вы рискуете, Глория. Не вздумайте переодеваться солдатом! как это лейтенант везет вас с таким риском?
Он сказал мне по секрету, что грузовик пойдет под охраной военных самолетов. Они расчистят нам дорогу.
Дай-то Бог.
Здесь я буду в еще большей опасности, говорит Глория, ее глаза затуманиваются, и она шепчет:Как только узнают, что Маркоса нашли мертвым. Ортенсия мне этого не простит, свалит на меня всю вину, скажет, что это я убийца.
Она плачет, обнимает меня, я тоже ее обнимаю, с клеткой в руке.
Его нашли в канаве в полукилометре отсюда. Опознали не сразу. Как мне сказал лейтенант, он пролежал в этой канаве под открытым небом не меньше двух лет.
Мир его праху. Еще один убитый. К стыду живых.
Вы видите, учитель? Они не хотели ему помогать. Никто и пальцем не шевельнул для его освобождения. Ради своего мужа эта женщина не выпустила из рук ни единого песо. У меня не было денег, только этот домик, который он мне оставил. Но она! зачем ей деньги? Они и за ней скоро явятся.
Я не хочу рассказывать Глории, что Ортенсия Галиндо улетела из Сан-Хосе на вертолете.
Такая это страна, скудная в своем богатстве, Глория. Желаю вам удачи, начните новую жизнь, что тут еще скажешь?
Как иные говорят, попробуй родиться заново, она улыбается. В этом ваш совет?
Она выпускает меня из объятий. Я пропитался тропическим ароматом ее крепких духов, смешанным с запахом слез.