Строев ушел, а он сел на камень, прилетевший в этот закуток при бомбежке, свернул цигарку и начал прикидывать, как лучше соорудить мастерскую.
Потом он наслаждался приятностью дня: было солнечно и тепло, с луга, зеленевшего между станцией и городом, повевало бодрящей свежестью. Он размышлял о том, не напрасно ли принял предложение Строева, может быть, пока не поздно, стоит еще вернуться на паровозоремонтный, подождать, пока пустят в ход литейку. Очень уж непонятным и несерьезным казалось ему хозяйство Строева, напоминавшее больше цыганский табор, нежели солидную организацию. Размещалось оно в приспособленных под жилье вагонах, разукрашенных разноцветными, весело трепетавшими постирушками, потому что жила в них не только зеленая молодежь, но и семейные, и вдовые с ребятней.
Строевцы, как называло себя население вагонов, имея в виду фамилию начальника или род своих занятий, а возможно, совпадение того а другого, должны были расширить станцию, проложить второй путь до узловой, Это было знакомо Строеву и его людям, кочевавшим уже третий год от станции к станции. Строева заботило другое им поручили восстановить здание вокзала, а для этого требовались каменщики, плотники, столяры, штукатуры, причем местные, потому что вагоны и так переполнены жильцами. К нему никто не шел чего-чего, а работы в городе хватало.
Шишкин понимал, что через год-другой все это будет сделано, поезд пойдет дальше. Жить на колесах он не собирался, после войны ему хотелось жизни основательной и, главное, твердой уверенности в ней. Однако Строеву отказать не смог, а по правде не столько ему, сколько себе в желании поработать на восстановлении вокзала. «Там ведь каждая дверь не просто дверь, а уникальная вещь. Я видел проект, пока его еще не утвердили, но построишь такое здание всю жизнь будешь гордиться. Будешь ходить мимо и гордиться», говорил ему Строев, а у Шишкина возникла тогда мысль поставить тем самым памятник Таиске.
Он бросил под каблук окурок, подошел к тому месту, которое облюбовал под столб, снял ремень и, поплевав на ладони, взял лопату. «Начали», скомандовал он себе, вгоняя ее в неподатливый пристанционный грунт. Закончив яму, он направился к теплушкам, где утром видел длинные шпалы под путевые стрелки, выбрал одну из них, на которой поменьше было вонючей пропитки, и поволок на стройку. Ставил первый столб, выверял его на вертикальность, засыпал яму и трамбовал землю он не без торжественного настроения. Все-таки от этого столба он начинал возводить не только времянку под столярную мастерскую, а, выходило брала свой исток его новая, мирная жизнь.
4
Даша не появлялась в казарме на краю станции уже неделю. Если ей дали комнату, рассуждал Шишкин, она взяла бы вещи. А не случилось с ней что-нибудь? Потом подумал: что может случиться, не война ведь. Правда, пошаливает всякая шпана, но, если бы что-нибудь такое, он давно бы узнал. То, что он так встревожился, было для него ново и непонятно. Все-таки она нравилась ему, и он желал, чтобы начальники, от которых зависит ее дело с комнатой, не особенно спешили.
Среди ночи он вскрикнул снилось, будто немец сверху на него кидает бомбы. Он даже видел лицо пилота в очках, его тонкогубую, резиновую улыбку, когда Шишкин не мог сдвинуться с места, чтобы прыгнуть в свежую воронку с сизоватым дымком на дне. «Что ж ты, гад, делаешь, ведь все уже кончилось!» кричал Шишкин.
Наяву же за окном грохотал товарный поезд. «Экая муть плетется и плетется», с облегчением подумал он и потянулся к стулу, на который на ночь клал кисет с табаком.
Не спится, Пармен Парменович? услышал он голос Даши.
Да снится всякое тут
Я в командировке была, а вы все время спали на полу? Конечно, там приснится что угодно.
Товарный прошел, стало слышно, как шумит тополь перед казармой. На потолке ползали тени его ветвей. Шишкин не стал сворачивать цигарку: одна канитель, да и курить при Даше, среди ночи, неучтиво. Он отвернулся к стене, укрылся шинелью с головой и попытался уснуть.
Прогрохотал еще один товарняк, и снова все утихло. Даша молчала, но он почувствовал она готовится что-то сказать. Затем, словно сюда его приглашали, подкатил к казарме маневровый и, посвистывая, стал катать туда-сюда вагоны. Было хорошо слышно, как ругаются между собой стрелочники или составители. Он снова потянулся к кисету, и в этот момент ему почудилось, что Даша всхлипнула. Приподнял голову точно, уткнулась в подушку.
Он не знал, как все произойдет, но знал, что у ночи этой предопределен исход. Привет Шишкину. Будет выпита Таискина бутылка прости, Таисья Денисовна, живому ведь о живом, и быть может, ве́щей окажется твоя примета: два вихра две жены
5
Ночь эта была.
Но после нее ничего существенного в жизни Шишкина не произошло. Даша стала приходить совсем редко, как правило, поздно, когда он уже спал.
Хороший ты человек, Пармен, как-то сказала она ему. Добрый, хозяйственный, не записной пьяница, одним словом, положительный. Но вот не любим друг друга. Не вздумай убеждать, что это не так. Знаю: так это, так С одиночества потянулись друг к другу, живые ведь У меня тогда день рождения был, и никто ни одна живая душа не вспомнила об этом. Может, потом и любовь придет или привычка, а пока пусть будет так, как есть.
Пусть будет так, согласился Шишкин, подумав, что она права.
Мастерская вышла на славу. Снаружи он обшил ее горбылем, изнутри стены и потолок одранковал, обмазал глиной вперемешку с соломой, настлал пол, сложил печку любой мороз не страшен. И крышу поставил двускатную, шалашиком, а не плоскую, с которой здесь, на станции, это сооружение проезжие люди могли принять наверняка не за мастерскую, да еще злились бы, что стоит оно за перронной оградой.
Окна выходили на восток и запад зимой не будет холодно, а летом жарко. Верстак он расположил возле западного окна в нем виднелся город на холме, полыхала над ним вечерами сочная осенняя заря. А на печке булькала клееварка, распространяя приятный на вкус любителя, конечно, запах столярного клея.
Дорвавшись до работы, по которой давно истосковалась душа, Шишкин шаркал рубанком, сколачивал молотком нехитрую, но добротную мебель строевцам: табуретки, столики, шкафчики, и напевал один и тот же куплет, приставший к нему неизвестно когда, но прочно, будто навсегда. Само срывалось под стук: «Артиллеристы! Сталин дал приказ: артиллеристы, зовет Отчизна нас! Из сотни тысяч батарей, за слезы наших матерей, за нашу Родину огонь, огонь, огонь!»
Так в хлопотах Шишкин не заметил, как отполыхали осенние зори, задождило, посерели короткие дни.
Иногда заходил Строев, садился поближе к теплу, грел над печкой бескровные интеллигентские руки, говорил о делах, о вокзале, проект которого вот-вот должны утвердить да все не утверждали. Однажды он зашел необычно мрачный, озябший, в задубевшем под дождем плаще. Пристроился к печке поврежденным под Воронежем плечом и долго наслаждался теплом, ахая.
Лучше меня живешь, Шишкин, сказал он.
Так ведь ты начальник, Анатолий Иванович. А хороший начальник он всегда плохо живет. Думать приходится не о себе одном
Философ, усмехнулся Строев. То-то и оно думать не о себе одном. А у тебя на погоду ногу ломит? Ноет она у тебя, болит или как?
Бывает, и ноет, и ломит, когда как, уклончиво ответил он, теряясь в догадках, куда клонит Строев.
Тепло у тебя, спокойно. Женой какой обзавелся, умеешь все-таки устраиваться, дьявол!
Никакая она мне не жена, Анатолий Иванович.
Строев не поверил, пригрозил пальцем, мол, так мы тебе и поверили, а потом, прищурившись, посмотрел на него и спросил:
А не захотел ли ты здесь, Пармен, как говорится, пересидеть горячие дни борьбы за коммунизм, а? Не стать ли тебе у нас комиссаром?
Под этим взглядом Шишкину стало не по себе. Никто и никогда в жизни не считал его сачком, никогда и нигде он не сачковал, так что за такие слова в пору можно было и обидеться. Он догадался, о каком комиссарстве идет речь парторга поезда перевели на какую-то другую работу, понял, что от него требуется сегодня большее, нежели сколачивание мебели строевцам, и подумал не без сожаления, что житью в столярке привет