Ага, говорит Роишка, было очень здорово.
Он уже не помнит, как плакал после садика, как просил, чтобы я побил бабушку. Вот чем дети хороши: делай с ними что хочешь, а через полчаса они это забудут и начнут упорно искать что-нибудь новое, хорошее, чему можно порадоваться. Но я-то уже не ребенок, и когда я спускаюсь к машине, единственная сцена у меня в головекак он бьется в дверь своей комнатки, а ее старая мерзкая мама сидит с той стороны и не открывает. Я должен быть умным. Сделать так, чтобы это прекратилось, но не подставить под удар и себя. Свое время с ребенком. Даже эти несчастные два раза в неделю стоили мне литра крови.
Была та история в парке, когда толстая девочка напала на Роишку около детского веревочного мостика. Она Роишку сильно ущипнула, и я попытался ее оттащить. Я чуть-чуть дернул ее за руку, она упала и стукнулась о железную раму. Ничего ужасного, даже кровь не пошла, но это не помешало ее истеричной маме поднять хай. А когда Роишка по глупости рассказал про это Шани, они с Амирамом набросились на меня, как саранча, и Шани заявила, что если у меня еще хоть раз случится проявление жестокости при ребенке, они позаботятся о том, чтобы оспорить наше соглашение в суде.
Какой жестокости? спросил я ее. Мы пять лет вместе были, я хоть раз на тебя руку поднял?
Она знала, что ответить ей нечего. Она раз сто заслужила, но я себя в руках держал. Другой мужчина ее б уже до приемного покоя в Ихилов долупил. Но я в жизни на женщину руку не подниму. И тут этот Амирам встрял в разговор.
Ты даже сейчас, вот в эту секунду, проявляешь жестокость, заявил он мне. У тебя взгляд безумный.
Это не взгляд безумный, улыбнулся я. Это душа. Это чувство. Если у тебя такого маловатоэто еще не значит, что оно плохо.
Так в результате всей своей ненасильственности это он начал вопить и угрожать, что больше я ребенка не увижу. Жалко, что я его не записал. Вот он тогда рот на меня открылвонючий, как сточная яма. Но я продолжал улыбаться, такой типа спокойный, и потихоньку его подбешивать. Ну и кончилось тем, что я пообещал больше никогда так не делать. Можно подумать, я прямо-таки планировал и завтра тоже повалить на землю пятилетнюю девочку в парке.
В следующий раз, забрав Роишку из сада, я сразу приступаю к делу. Можно было подождать, пока он снова не заговорит сам, но у детей это может занять много времени, а тут я не готов ждать.
С того нашего разговора, спрашиваю я, бабушка оставалась с тобой сидеть?
Роишка лижет арбузный лед, который я ему купил, и мотает головой.
Если она еще раз меня запрёт, спрашивает он, ты ей больно сделаешь?
Я набираю в грудь воздуха. Больше всего на свете мне хочется сказать ему да, но я не вправе рисковать. Если они подстроят так, что я не смогу с ним больше видеться, я умру.
Больше всего на свете, говорю я, больше всего на свете я хочу сделать ей больно. Побить ее даже сильнее, чем до слез. Не только бабушкулюбого, кто тебе плохо сделает.
Как девочке в парке Снежок? спрашивает он, блестя глазами.
Как девочке в парке Снежок, киваю я. Но мама не любит, когда папа дерется, и если я побью бабушку или кого-нибудь еще, мне не разрешат приходить играть с тобой. Делать все, что мы вместе делаем. Понимаешь?
Роишка не отвечает. Лед капает ему на штанишки. Он специально так делает, ждет, когда я вмешаюсь. Но я не вмешиваюсь.
Мне неприятно одному в комнате, говорит он после долгого молчания.
Знаю, говорю я. Но я не могу это прекратить. Только ты сам. И я хочу научить тебя как.
Я объясняю Роишке, что именно надо сделать, если старуха его запрет. Какой частью головы ему надо стукнуться об стену, чтобы остался след, но при этом не было настоящего вреда.
А больно будет? спрашивает он, и я говорю, что да.
Я ему в жизни не совру, я не Шани. Мы, когда еще были вместе, пошли в детскую поликлинику на прививки. Всю дорогу она морочила ему голову про укусы пчелок и про подарки, пока я не прервал ее посреди фразы и не сказал, что там будет женщина с иголкой, которая сделает Роишке больно, но выбора нет, надозначит, надо. И Роишка, которому еле-еле исполнилось два, посмотрел на меня умным таким, все понимающим взглядом. Когда мы вошли в кабинет, он весь сжался, но не сопротивлялся и не пытался убежать. Вел себя как маленький мужчина.
Мы с ним еще раз проходимся по всему. Что2 надо потом сказать Шани. Как он рассердил бабушку и как она с силой толкнула его в стену. Как он ударился.
И будет больно? снова спрашивает он в конце.
Будет больно, говорю я. Один раз. Но после этого она больше ни разу не запрёт тебя одного в комнате.
Теперь Роишка молчит. Он думает. Лед закончился. Он облизывает палочку.
А мама не скажет, что я выдумываю? спрашивает он.
Если на голове будет достаточно большой след, говорю я и глажу его лоб, то не скажет.
После этого мы еще раз заводим машину на стоянку. Роишка рулит, а я жму на газ и на тормоз. Команда. Я учу Роишку бибикать, его это приводит в экстаз. Он бибикает, бибикает, бибикает, пока не приходит охранник и не просит прекратить. Какой-то старый араб. Я его знаю.
Брось, прерываю я его и протягиваю двадцатку. Ребенок поиграет немножко, кому это мешает? Еще пара минут, и мы поедем.
Араб ничего не говорит, берет купюру и направляется обратно к будке.
Чего он хотел? спрашивает Роишка.
Ничего, говорю я. Просто он не понял, откуда шум.
Мне можно теперь еще раз бибикнуть? Он смотрит на меня своими огромными карими глазами.
Конечно, можно, лапочка, целую его я. Даже не раз. Сто раз. Сколько хочешь раз.
Пудинг
От этой истории с Авишаем Авуди у нас у всех, на мой взгляд, должен прозвенеть в голове тревожный звоночек. Нормальный, в сущности, человек, обыкновенный, нефть не пьет, стекло не ест. И вот в один прекрасный день к нему в дверь стучат двое, вытаскивают его на лестницу, запихивают в какой-то пикап и отвозят домой к родителям.
Вы кто? спрашивает их напуганный Авишай. Что вам надо?
Это неправильный вопрос, говорит водитель, а тот, который сидит рядом с ним, кивает. Правильный вопроскто ты и что надо тебе?
И оба смеются, как будто анекдот рассказали.
Я Авишай Авуди, говорит Авишай, пытаясь звучать угрожающе. И я хочу говорить с вашим начальством, слышите?
Эти двое как раз паркуют пикап во дворе дома, где живут родители Авишая, и оборачиваются. Авишай уверен, что они собираются его бить и что ничего подобного он не заслужил. Ну вот реальноне заслужил.
Вляпались вы, говорит он, когда они вытаскивают его из пикапа, и одновременно пытается прикрыть руками лицо. Вы даже не представляете себе, как вляпались.
Но вся штука в том, что они вообще его не бьют. Сквозь пальцы Авишаю плохо видно, что они там делают, но чувствовать-то он все чувствует. А чувствует он, что его раздеваютне в эротическом смысле, а очень, что ли, корректно, а когда заканчивают одевать по новой, вешают ему на спину какой-то тяжелый рюкзак и говорят:
Ну давай, беги домой, к маме с папой, смотри не опоздай.
И Авишай бежит со всех ног. Он перескакивает через три ступеньки за раз и добегает до коричневой двери родительского дома. Задыхаясь, стучит в дверь, а когда мама открывает, он быстро забегает в дом, захлопывает дверь и запирает замки.
Что с тобой? спрашивает мама. Что ты такой потный?
Я бежал, выдыхает Авишай. По лестнице. Люди. Не открывать.
Ничего не понимаю, говорит мама. Неважно. Давай снимай ранец, умывайся и мой руки. Еда готова.
Авишай снимает ранец, идет в ванную и умывается. В зеркале он видит, что на нем форменная рубашка его школы Ора. Когда в гостиной он открывает ранец, там обнаруживаются тетради и книги, обернутые бумагой в цветочек. Рабочая тетрадь Праздники Израиля, счетная касса, учебник арифметики Гершко.
Не трожь сейчас уроки, одергивает его мама. Иди ешь. Давай-давай, быстрей, пока все витамины из салата не убежали.
Авишай садится к столу и молча ест. Еда вкусная. Он уже столько лет ест в ресторанах или навынос, что забыл, каким бывает вкус у такой еды.
Папа оставил тебе денег на кружок, мама указывает на белый заклеенный конверт, лежащий в коридоре возле дискового телефона. Но я тебе сразу говорю, Ави, что если опять будет как с авиамоделями, одно занятиеи тебе надоест, лучше скажи прямо сейчас. До того, как мы заплатим.