Он снова затрясся и захихикал, плеснул себе чаю и поднял пиалу к губам.
Вы что, его не боитесь, хазрат? Не слышали про три привидения на улице Хамзы Хаким-заде Ниязи? Весь народ болтает об этом! Не стоит вам так говорить, как бы чего не вышло! Ведь он над верой пророка Мухаммада не издевается, он говорит, что все мы, евреи и мусульмане, дети одного отцаотца Ибрагима, что мы не противны друг другу, ибо молимся одному Богу!
Молчать, мулло-бача! рявкнул он на меня. Тоже мне, миротворец Ты вот что лучше скажи, знаешь ли сам, за что посадили Фархада? Что он тебе говорил про свою посадку?
На базаре, говорил, торговал
Ну да, ну верно Болтовня на базарах отвлекает от веры, каждый правоверный должен с презрением относиться к торговле. А что он еще говорил?
Я вдруг уловил горячую и живую нотку участия в голосе Ибн-Муклы, даже тень боли: духовной, родительской, что рад бы вызволить из зиндана, Сибири, но не может! Фархад ему симпатичен. Фархад ему дорог, если не больше!
А ты, Абдалла, что о нем думаешь? Твое о нем личное мнение?
Господи, что я о друге думал! Только и думал, как бы ему помочь, и весь встрепенулся от представившейся вдруг возможности.
Фархад открыл мне источники чистых вод веры, источники вечной жизни, хазрат! Это преданный рыцарь ислама и замечательный комсомолец!
Ответ мой привел его в восхищение. Не смея верить своим ушам, он насторожился, с минуту глядел на меня пытливо и испытующе. И ребе ответ мой понравился. Ребе погладил меня по затылку, потрепал теплой рукой по щеке: «Умница, это ты хорошо придумал! Как ты ему сказал, преданный рыцарь комсомола и замечательный Очень, очень хорошо! Так и веди себя дальше, все люди из этой папки пусть у тебя будут самыми преданными, самыми замечательными. Так и надо обо всех думатьобо всех людях с лучшей их стороны!»
Отъехали в сторону синий чайник и синие две пиалы, отъехали в сторону лепешки и блюдечки с леденцами, халвойна стол легла вчерашняя папка, в диван аль-фадде наступило молчание. Ибн-Мукла слюнявил палец, шуршал бумагами, тихонечко напевал песенку: «Ашотик, Ашотик, ти-ра-ля-ля-ля! Где ты здесь, Ашотик, лю-ля-ля-ля-ля? Выйди к нам, кавказец, ля-ля-ля-ля-ля!» А я под эту песенку забегал в панике и заметался. Шумящим ветром ворвались в голову букинисты, сквер Революции, потомпо цепочкевся чеканка Ашота: виноградные листья, двое львят с маген Давидом, портрет Теодора Герцля, потом Неля Лесная, дочка ее на Памире Все в кучу, всмяткунеразбериха! Мне сделалось душно, дурно. «Ребе, ребе!»стал я вопить.
Ибн-Мукла собрал фотографии, их было с дюжину, веером раскрыл их в руке, точно игральные карты, и сразу пошел с козырей, с Ашота.
Узнаешь? Где это вы стоите?
У букинистов, хазрат, в сквере Революции! я упал грудью на стол и взмолился:Это же было давно, совсем в другой жизни!
Он что, чеканщик, этот армяшка?
Да, хазрат, очень искусный мастер!
Я стал ломать себе руки, взывая этого педика к справедливой логике, но он начал выдергивать фотографии, швыряя их прямо мне в лицо. Они падали рядом с первой, где мы с Ашотом стояли в сквере, склонившись над книгами, посреди развала букинистов.
И ты ему заказал: виноград еврейскийраз! Еврейские ритуальные хищники с проклятой звездойдва! А это что за портрет? Чей портрет, спрашиваю? Ну-ну, рожай, не тужься, ты не на кресле у акушера, кажется!
Хазрат! умолял я его, извиваясь. Это было страшно давно, я не пил тогда из источников жизни Ну Герцль, доктора Герцля портрет!
Ибн-Мукла наливался багровой бычьей кровью, взвизгнул и обрызгал меня слюной иступленного бешенства:
А почему не портрет Насера? О, его портрет ты выбросил вон у всех мусульман на виду! Ты кусать нас пришел, собака, оборотень, у тебя этот ядв крови он, в еврейской твоей крови! И застучал по столу костяшками пальцев, а после поплылпоплыл над столом брассом, над огромным крокодиловым столом. Он заплывал далеко, все дальше и дальше, все любовнее, нежнее оглаживая черную кожу и чешую:Мы шкуру с тебя сдерем, да! Шкуру, как с этого крокодила, она будет висеть на сцене, в Китаб Аль-Байяне, в креповой раме, там, где висел портрет Насера, да
Он кончил заплыв, это сухое плавание его остудило. Снова взял со стола Ашота, свою козырную, спросил брезгливо:
Говорил тебе этот красавчик, почему он в Бухаре околачивается? Говорил, что сослан, дружочек твой?
Нет, хазрат, впервые слышу! Он говорил, что Бухара ему очень нравится, что хочет учиться чеканке у мастеров ислама, говорил, что в Ереване медь листовая в высокой цене, а у наснавалом ее, и дешевая.
Врешь, Абдалла! сказал он уверенно. Сошлись, прикипели друг к другу на грязной дорожке антисоветчины, на грязной дорожке национализма!
И бросил в меня еще фотографию:
А кто эта барышня, хрупкая и нежная, но, безусловно, блядь и кобыла?!
Я взял в руки снимок. Это была Неля Лесная.
Неля, хазрат, Лесная Я выдержал паузу, вглядываясь изумленно в снимок: как угадал он точно, двумя словамиблядь и кобыла! Ну и ну, ай да Ибн-Мукла, вот проницательность: только педик, женщина или евнух могли бы так точно заколотить, обычный мужик сроду бы не увидел. «Кто же он: пассивный или активный? Хоть вы мне скажите, ребе?»
Так кто же она?
Комсорг, хазрат! Прекрасной души человек, комсорг по общественной линии в таксопарке, где я когда-то работал. А таксекретарша директора
Ибн-Мукла сердито оборвал: не мне об этом судить, какая она комсомолка. Во всяком случае, заметил он, девушка думает правильно, и все оценки ее политические и общественные кого надо вполне устраивают.
Ты вот что скажи: кто познакомил Нелю с этим армяшкой? С этим подонком и змеем?
Я их познакомил, хазрат! Нелядевушка добрая, одинокая, сама просила с надежным парнем ее познакомить, чтоб были серьезные намерения.
Сводник, сын шакала! У Нели развод не оформлен, у Нели дочь на Памире, этот армяшка живет с ней, как с блядью Ладно! ударил он кулаком по столу. Пора зачитать заявление этой парочки!
«Стукнули, конечно Ну да, вызвали, пригрозили: обоим статьи солидные за сожительство. А выхода нет, стукнули на меня, написали. А кто я им, собственно? Мулло-бача, из той жизни я ушел в гадюшник, сволочью стал, так мне и надоправы ребятки, ничего не поделаешь!»
Ребе стал меня гладить: «Не огорчайся, Иешуа, из этих джунглей мы скоро уйдем, уйдем на родину! Хочешь, расскажу тебе притчу про гориллу с детенышем в клетке? Как воду пускали горячую, а самка детеныша под ноги бросила себе, чтобы ноги не обожгло»
Ибн-Мукла не дал мне дослушать притчу ребе, а сунул под нос лист бумаги и осведомился, знакомы ли мне почерк и подпись? Почерк был Нелин, и подпись была ее. Затем спросил, что ему читать раньше: Нелю или Ашота? Что бы хотелось мне раньше услышать?
Читайте Нелю, хазрат! сказал я бездумно.
И он начал:
Калантар Иешуачеловек странный, скрытый, сильно себе на уме. Свои симпатии к Израилю не скрываетединственное, что не скрывает, и говорит об этом всем: заносчиво, категорично, ничуть не считаясь с мнением и чувствами окружающих. Хвастает, что слушает регулярно «Голос Израиля», что располагает об Израиле обширной информацией. Некоторое время назад был у меня день рождения. Целый час, а может, и дольше он рассказывал моим гостям про военные и экономические достижения Израиля. Рассказывал с восхищением и апломбом, хотя никому из нас это было не интересно.
Ибн-Мукла взял другой листАшота. Положил его рядом с собой. Но читать его сразу не стал, а решил, видать, отдохнуть малость: потянулся к чайнику, взял две пиалы с края стола, налил чаю мне, налил чаю себе. Поднял пиалу бесподобным по красоте жестом, на который потрачено тысячу лет, и я, восточный человек, снова ему позавидовал.
Говоря по правде, Абдалла, я тоже слушаю «Голос Израиля», это в медресе никому не запрещено, как ты знаешь. Так вот, неужели ты думаешь, что три миллиона ублюдков
* * *
За окнами моей палаты живет сосенка. Ливень и буря утихли, а нежный слоистый туман всплывает в долине: его относит к скалам, к чернеющим вдали холмам. Промокла за окном земля, промокли травы, усеянные каменными, тугими шишками и прелой иглой в ошметках, деревья роняют тяжелые алмазные капли.