Доктор Ашер и дядя тихо между собой беседуют на иврите. Я даже не слушаю их интонации, чтобы угадать, о чем они приблизительно говорят, понятно, что обо мне! Меня только гложет безмерная жалость к самому себе: «Вот пришел ко мне родной дядя, чего уж больше? И не может меня признать Или не хочет? Как вернуть его в прошлое, в Бухару, на чем заело его? Не может быть, чтобы я его туда не вернул!»
Их перешептывание так затягивается, что становится неприлично. Я слышу, как Джассус возвышает голос и спрашивает дядю, знал ли его сын фарси?
Еще бы! отвечает тот горделиво. Вы же слышите сами, как он им прекрасно владеет. Он знает его с пеленок, дома мы исключительно на фарси говорим.
Мой доктор долго соображает, чем бы еще мне помочь.
А рисовать на яблоках? Ногтем, по-арабски, портреты с рисункамимог?
И берет с подноса яблоко, где я рисовал Ибн-Муклу, и яблоко переходит к дяде. Он вертит его равнодушно, без всякого любопытства. И как бы для приличия интересуется:
А что написано под рожей этого евнуха?
Мудреное что-то! Джассус хитро щурит глаза. «Одного осла двумя седлами не седлают!»
Я усмехаюсь горько и криво: прекрасно помнит, что там написано, а все равно подпустил мне шпильку, чтобы лишний раз намекнуть, что все ему подозрительно.
Яблоко возвращается на поднос. Дядя говорит, что нет, такими вещами сын его не увлекался, сын егочеловек серьезный.
Но допускаю, говорит, что после контузии это случилось с сыном! Я, понимаете, когда ездил по северу, такого в больницах навидался, такого наслышалсяволосы дыбом! Впадают после контузии в детство или вдруг думают, что в них другая душа вселилась, и пробуждаются самые странные и удивительные таланты! А вы мне про яблоко говорите Слава Богу, что только яблоко, а не похуже!
Я подхожу к окну, прижимаю горячий лоб к ледяному стеклу и начинаю беззвучно плакать, чтобы никто не видел слез моего отчаяния, моего горя. Лишь сосенка за окном шевелит мне ветками-лапками.
Послушайте, дядя, зачем вы так изощряетесь? говорю ему от окна, глядя на мокрый лес. Зачем пытаетесь втиснуть меня в чужую биографию? Ведь я не лезу в нее, вы разве не видите, не помещаюсь?! Я вот лежу в палате и каждый день благодарю Господа, что Он возвращает мне память, а вы пришли сюда умствовать, подсовывать что-то другое. Еще немного, и я с ума сойду, честное слово! Да я бы с удовольствием заделался вашим сыном: об этом только мечтать можно, все проблемы решились бы разом Я ведь, дядя, веду записи, все хочу вспомнить, понять, что это было, поход наш? Просто ли искупление наших грешных душ, или пешки в чьей-то игре? И почему я чужак на родине, на любимой земле, предстоит во всем разобраться! И когда я это пойму, приходите снова, с удовольствием стану вашим сыном! Соглашусь сразу, что был танкистом, что воевал, был контужен, что ноги сами собой привели меня пещерами домой от плато Голан! Вы ведь это хотите услышать, так себе представляете?
Долго смотрю в окноповсюду вода, все мокро: водой полно это низкое небо, и этот деньвода, и жизньвода Все в землю уходит, все поглотится прахом и растворит нашу память, думаю я и тяжко вздыхаю. Одно лишь безумие вечно, печаль и безумие! Оно везде одинаково: безумие ребе Вандала, безумие Хилала Дауда, безумие дяди и мое безумие! Мои безумие и печаль в этой палате, в Иерусалиме, Боже мой
А что, если сын ваш в плену? слышу я за спиной Джассуса. Вернется сын ваш из плена, и что вы ему скажете?
Старик немедленно отвечает, будто испугавшись:
Что вы, доктор! Душа моя чувствует родную душу, родная кровь различает родную кровь!
И снова возникает в памяти образ покойного Фудыма, и снова я поражаюсь схожести ситуаций: упорно шел, как одержимый, к сыну, в Иерусалим, Исаак, дескать, жив, Исаак нас встретит! Но мы-то знали, что сын его мертв, погиб в горах Тянь-Шаня, что сам он и схоронил его там. И даже больше мы знали: никакой он не был герой, его Исаак, а сбежал из психушки, где строил в душе у себя Третий храм, сбежал в горы, чтобы якобы Храм отнести на родину, да так и разбился. Нет, наказан был Богом за свое предательство! В решающий час судьбы там, в Вульфвалде, застрелил доходягу из концлагеря, когда звали его в Палестину. А он, офицер Красной армии, струсил И я струсил в решающий час судьбы, отрекся от всех святынь! Там, в диван аль-фадде, чего я только не думал: вербует в любовники, мстит за Фархада, за Кака-Бабу И подошел к запретной черте, и пересек ее, и погиб! Навеки погиб, безвозвратно
Я отхожу от окна, вдоволь тайком поплакав. И затеваю с дядей новый раундс мольбой и уговариванием. Я этот бой еще не считаю проигранным, мне надо вернуть его в Бухару, вернуть ему память!
Мы снова сидим в креслах. Я прошу дядю простить меня за гневливость, за внезапную вспышку, прошу напрячься.
Дядя, милый, добрый, несчастный мой, мой единственный, спасите меня! Вспомните рощу вокруг дворца генерала Кауфмана! Она сквером Революции нынче зовется При вас же он выезжал, Кауфман, в перчатках, я слышал, при шашке, верхом на коне! Ну хорошо, черт с ним с генералом! Там, в сквере, за пиками железной изгороди, по воскресным дням букинисты книги разваливают. Все, что угодно, можно достать: Коран, Библию, изданные в Штатах, руководство по исламской чеканке! Но всего замечательнееникогда не знаешь, из-за каких кустов на тебя объектив нацелен, не слышишь, как щелкают Я что-то не то рассказываю, да, вам скучно? Ну хорошо, а знаете, дядя, и старые тупички кривые, и грязные переулки только в Старом городе нынче остались, везде проспекты пробили новые. Я, между прочим, вкалывал в таксопаркеих целых три в городе, я вкалывал во втором. Сидишь за рулем, помню, и катишь себе в четыре ряда королем!
Когда я к нему вошел, он вскочил с проворством, неожиданным для этой слоновьей туши, запер за мной дверь, а ключ опустил в халатпросторный, белый халат из маргиланского шелка с отливами медовых оттенков, халат цвета праведников.
Сегодня он был надушен, был возбужден! Здесь, в диван аль-фадде, на видном месте, имелась у него особая полочка, густо уставленная пузырьками, пуховками, баночками, флакончиками: он лил на себя духи, умащивал себя мазями, подкрашивал щечки. Бросались в глаза щипчики для волос, пилочки для ногтей, всевозможные лаки «Ну а письма, где он письма наши вскрывает? Лаборатория, аппаратура пытался я всякий раз угадать. Или совсем не здесь происходит у него перлюстрация?»
На столе, на крокодиловой коже, я увидел старинный фолиант. Ибн-Мукла перехватил любопытный мой взгляд, сел в кресло и открыл фолиант на одной из закладок.
Макамы несравненного Хамадани! сказал он чувственно, с благоговением. Макамы несравненного Хамадани с комментариями Мухаммада Аздиренессанс ислама, зенит Мамлакат аль-ислам! Времена простые и грубые, но сам человек не так еще интересен
И спросил:
Ты в армии в ракетных частях служил?
Совершенно верно, хазрат, в ракетных частях три года!
Я и говорю: люди сейчас гораздо пошли интереснее! Ошибаются, правда, часто поступают неграмотно, и много надо работать с такими, наставлять на правильный путь, перевоспитывать Но только не оттолкнуть, ни в коем случае не оттолкнуть, чтобы вера в них не заглохла! Верно я говорю, Абдалла?
Хазрат бесконечно мудр, сердцу хазрата доступны мысли самого Аллаха!
С минуту он переваривал эту пустую лесть, переваривал ее благодушно. Но вот черные, заплывшие жиром глазки остро меня ужалили:
Пишешь письма из медресе?
Я выкатил ему чистые, целомудренные глаза.
А разве нельзя? Впервые слышу об этом! Все пишут кому-нибудь: родственникам, друзьям
Не прикидывайся шутом, отвечай коротко, четко: кто такой Виктор Цева?
Вместе служили в армии! Я после дембеля домой вернулся, а он в училище поступил офицерское. Окончил училище, служит сейчас на Кубани.
Почему письма его получаешь на главпочту, до востребования, а не на медресе? Почему?
Ребе немедленно мне подсказал: «Ты одинок»
Я ведь вам говорил, все от меня отреклись, все избегают, даже пойти некуда. Вот и придумал лишний повод по городу прошвырнуться!
Лжешь, Абдалла! Лжешь, как коварный шакал! Диван аль-фадда боишься, меня боишься, тайной жизнью живешь! И постучал пухлой рукой по папке. Вся переписка вашаздесь у меня! Письма офицера Цевы и мулло-бачи медресе Сам-Ани Абдаллы Калана.