Я скатал свой пергамент, молча вложил обратно в футляр.
Эти ракка жутко свирепы, сказал я дяде. Ну просто как басмачи. А ведь этой штуке, кивнул я ему на пергамент, чуть ли не тысяча лет! И поди же, лицо земли почти что не изменилось. Странно, не правда ли, дядюшка Калан-паша?!
Мне мучить его предстояло долго, я только начинал пытку, раскаляя для дяди железные пыточные клещи.
Подумать толькоэти слабые старческие руки по локоть у него в крови: взрезали глотки узбечкам, разоряли кишлаки и аулы, грабили чужое имущество. Из-за этих рук Ибн-Мукла и мотал из меня кишки, доведя до предательства! Пусть же подымятся и его плоть, его душа, его совесть, как дымятся они у меня после допросов в диван аль-фадде. И эту вонь я буду чувствовать в своих ноздрях всю жизнь, буду чувствовать ее даже на том свете!
По этому вот пергаменту, дядя, я и пришел, а мне и не верят! Какая-то чертовщина лепится тут со мной, все им во мне подозрительно, принимают за шпиона, лазутчика, террориста! Попробуй им объяснить, что в медресе мне шили как раз обратное: сионизм шили Чертовщина со мной, другого слова не подобрать!
Упершись руками в колени, широко расставив грузные ноги, дядя восседал напротив, как каменный истукан, лицо его было непроницаемым. Лишь губы едва шевелились, слетали слова, которые я угадывал: «Мальчик мой, ты жив! Сыночек» Раздались бульканье, хрипота, и оба мы расслышали четкоя и Джассус:
Объездил весь север, искал по всем там больницам, клиникам! Видел солдат, совсем еще дети, никак не приходят в сознание Искал тебя в Акко, в Цфате, а ты был дома, в Иерусалиме!
Я понимал, что надо его жалеть, старик мог свихнуться, я все понимал. И допускал феноменальное сходство, все допускал! Но и меня вам надо понять, всю глубину моего отчаяния. В конце концов сын его мертв, нет его, а я ведь жив, и положение мое дикое: как пробиться сквозь стену его безумия, как до него достучаться? И доктор не хочет прийти на помощь, наблюдает за нами с холодным любопытством: а чем у нас это кончится? Этот смешной поединок глухонемых или людей, говорящих на разных языках?
Выбора не было, я наступил на горло собственной жалости и снял с жаровни раскаленные клещи:
Давайте говорить прямо, дядя. Уходили вы в Палестину, дай Бог каждому, с каким имуществом! И кони были у вас, и пулеметы на седлах Так уходить любой дурак может! А вот мы Нет, я не говорю, что нам было боязно, с ребе Вандалом страшно не было! Шли мы с Богом на сердце, Бог был нашим имуществом. И скучно нам не было! С ребе Вандалом не соскучишься, он нам такие фокусы выдавал, такие мы видели чудеса, что сам Моше-рабейну пальчики облизал бы от зависти И даже грешили, признаться! А как, скажите, было мне не грешить, если Мирьям была, эта суперблудница, дщерь Сионская, любовь о двух головахмифическая женщина?! Мне и сейчас разобраться трудно, за кем я шел: за ребе или за ней, вот меня Бог за то и наказывает!
Клещи мои раскалились, они были готовы. Я взялся за дужки, я знал, как с этим предметом следует обращатьсялудильщика сын или нет! Прицелился хладнокровно: куда бы его?
Вас разве не мучают угрызения совести, дядя? Ребе Вандал нам говорил: большая человеку удача, если наказан он на земле! Значит, на небе не будет наказан Чего же вам убиваться? Вы радуйтесь: подумаешь, сына лишился! Наказан за подвиги бурной молодости!
Паленым покуда не пахло, и под клещами моими ничего не дымилось. Иная, высшая сила заботилась, видать, о моем дядюшке, и сила эта окружала его надежной броней.
Джассус настороженно слушал, как я выясняю с дядюшкой родственные отношения. А понимал ли он, что выясняю я их на самом деле с самим собой, не знаю Видел, как я зверею, и что-то мотал себе на хитрый персидский свой ус. Дядя же продолжал долдонить:
Подумать только, пещерами, с фронта! А там, в Акко, я видел солдат: тяжелые, неизлечимые Видел, как мальчик один никак не приходит в сознание, мозг его мертв, только сердце стучит, растение Кормят его растворами. А ведь родители ищут, считают, убили Дядя простер ко мне руки и весь подался вперед:Сыночек мой, дай я тебя обниму!
Но Джассус опередил его, вскочил на ноги и удержал:
Нельзя обниматься, он слишком слаб!
И между ними возникла борьба с усаживанием дяди обратно, а мне захотелось вдруг визжать, царапаться, драться, разбить себе голову о стены.
Привет вам из Бухары, будьте вы прокляты! Привет вам от Ибн-Муклы, горите вы оба синим огнем! Я не ваш сын, не ваш Иешуа, не с фронта Вы что, и меня хотите убить, еще один грех принять на душу? Вы письма свои помните в Бухару? Письма хотя бы брату Нисиму и Ципоре? Он на базаре сидит, в закутке, базарный лудильщик Нисим
Ибн-Мукла цедил чай, прохлаждался зеленым холодным чаем: плеснул в пиалу на самое донышко, поднял пиалу к губамон держал ее холеными пальцами, на самых кончиках, барственно и небрежно. Я ощутил легкий укол зависти: тысячу лет надо обращаться с чаем и пиалой, чтобы пить так изящно, как он пьет!
Пей и ты, Абдалла, бери себе пиалу, сказал он сердечно, гостеприимно. Бери халву, конфеты, лепешкувсе, что видишь, бери.
Огромным, сверкающим шаром стоял на крокодиловой коже чайник, играя причудливым огнем тонких синих узоров, и этот же самый узор с синим огнем вился по нашим пиалам. Сервизы чайные, кстати, были у всех в медресе из кашинапрозрачные, тонкие, матовые, лучшие в мире, хивинского фарфора. Я плеснул себе чаю, отломил кусочек халвы. Ибн-Мукла же пил свой чай без сладостей, он сладости предпочитал преступные, его предки, я думаю, были ракка.
Ходил этой ночью домой? спросил он участливо.
Я домой не хожу, хазрат! Родители от меня отреклись. Давно домой не хожу, все связи с домом порвались.
Куда же ты ночью бегал?
Я набил себе полный рот халвы, чтобы подольше задержаться с ответом. Проследили, сукины дети!
Минувшей ночью я поднялся тайком к Хилалу Дауду, трясясь от страха, рассказал, что этот педик меня «припутал», что начались допросы, сообщил в полной панике про толстую папку, набитую против меня документами, путаясь и заикаясь, сказал, что Ибн-Мукла считает его моим покровителем, и не он ли велел мне содрать со сцены на траурном заседании портрет Насера? Не его ли рука стоит за всем этим?
Заложив толстые, громадные руки за голову, он молча все выслушал, оставаясь лежать на рваных своих одеялах. И коротко мне велел: «Не хезай, сынок, не он здесь хозяин!» И велел мне идти, но на выходе снова остановил и добавил: «Ты только ничего не подписывай, наш ты»
Перемахнув ограду, я смылся из медресе, прокрался в Чор-Минор темными переулками и рассказал ребе про ту же папку и про допросы, про то, как крыл и ругал его Ибн-Мукла, который думает, что между ним и Хилалом Даудом существует заговор, тайный заговор против ислама и медресе, и он поклялся, что выведет моих покровителей на чистую воду. Ребе сидел за столом при двух догорающих свечах, задумчиво катал хлебные шарики на грязной клеенке, долго кусал свои пейсы, долго щурил глаза.
Ибн-Мукла боится вас, ребе! Но я боюсь еще больше, боюсь за пергамент: знает ли он о нашей идее?
На эти вопросы ребе мне не ответил, он только сказал, что завтра во время допроса он будет вместе со мной, утром же будет в подвале. Будет рядом до самой последней минуты, покуда не наступит час испытания.
В час испытания, сказал он мне, у человека отнимаются все добродетели, даже мои, ибо это решающий час судьбы и души.
Не будем говорить о кровавом бандите Калан-паше, твоем дядюшке из Израиля. Это сейчас не в счет, все это происходило давно, тебя и на свете тогда не было. Но есть твои личные преступления: надругательство над портретом вождя, оскорбление святых чувств правоверных. Бегаешь чуть ли ни каждую ночь к мутанабби, в логово этого ублюдка Отвечай, что ты делал там нынешней ночью?
Ребе стоял рядом, он положил на затылок мне руку, я сразу почувствовал себя сильным, уверенным. Я доел спокойно халву, запил ее чаем, нагло ему доложил:
Хазрат глубоко ошибается: ребе Вандалвеликий муж, праведник и чудотворец, самый удивительный старец во всей Бухаре! А я, хазрат, люблю племянницу ребе, люблю так, что не могу ничего с собой поделать.
Доносчица и грязная сука! сообщил он мне доверительно, как мужчина мужчине. Сука, больная бешенством матки Потом откинулся грузным и жирным телом назад и громко расхохотался:Мутанабби! Самый последний мошенник на нашем базаре и тот честнее его К одному еврейскому раввину, к такому же мутанабби, все приставали и приставали люди, чтоб он сотворил им чудо. Хорошо, согласен, отвечал он им, сотворю чудо, так уж и быть. У кого имеется красивая жена, дочь или сестратащите ко мне! Через девять месяцев будет чудо: зачнет и родит вам дитя