Я просто реалист, продолжал я, не в силах смотреть никому из них в глаза. По всему Берлину и так открывают все больше и больше призывных пунктов. Через год нам исполнится восемнадцать, и на что нам тогда надеяться?
Пусть открывают где им вздумается, сказал он. Я ни в один из них не пойду.
Оскар! произнесла Алисса.
Но это так.
Оскар, повторила она уже тише, и в голосе ее прозвучало предупреждение.
Вы это о чем? спросил я.
Они переглянулись, и Алисса наконец пожала плечами.
Вы должны держать это при себе, Эрих, сказала она.
Что держать при себе? Что происходит?
Мы намерены скоро отсюда выбраться, сказал он. Планируем жить где-нибудь в другом месте.
Но где? В другой части Германии?
Нет, конечно. Вообще не в Европе.
Алисса глянула на свои часики и покачала головой.
Мне пора, сказала она. Надо брата из школы забирать. Увидимся позже, правда, Оскар? Ты придешь на ужин?
Конечно, ответил он. Буду в шесть.
Эрих, приятно было с вами познакомиться, прибавила она, вставая и надевая летнее пальто. Но прошу вас, поговорите о чем-нибудь другом, ладно? О чем-нибудь веселом. Сегодня у Оскара день рождения все-таки.
Я кивнул и проводил ее взглядом.
Какой-то звук снаружи заставил нас выглянуть в окно. Алиссу остановил высокий рыжий эсэсовский часовой и подманивал ее к себе.
Что там такое? нахмурившись, спросил Оскар.
Часовой что-то сказал ей, и она сунула руку в карман за документами, вручила их ему, и он у нее их взял, долго ее разглядывая, прежде чем перевести взгляд на сами бумаги.
Я туда выйду, сказал Оскар, вставая, но я тут же схватил его за руку.
Нет, произнес я. Погоди. Пусть идет своим чередом.
Он помедлил, и мы с ним смотрели, как часовой перелистнул документы, затем снял перчатки, медленно протянул руку и провел пальцем по лицу Алиссы. Я увидел, как он улыбнулся, и распознал в его глазах желание.
Вот мудак, прошипел Оскар, и мне уже пришлось его удерживать изо всех сил.
Если ты сейчас туда выйдешь, накличешь бед на вас обоих, сказал ему я, приблизив губы к его правому уху. Еще минута и он, вероятно, ее отпустит.
Он немного расслабился, и, как я и предсказывал, часовой наконец вернул ей документы, и она продолжила свой путь, лишь раз встревоженно глянув в нашу сторону.
Ну? спросил я, когда она ушла и мы снова сели. Я видел, в какой ярости мой друг; никогда прежде не замечал я такого сильного чувства у него на лице. Так в чем дело? Ну не можешь же ты и впрямь уехать из Германии.
Придется, ответил он.
Но почему?
Из-за Алиссы.
А что с ней не так?
Он нервно огляделся и, хотя столики вокруг нас пустовали, понизил голос еще больше.
Я тебе это говорю лишь потому, что ты мой друг, произнес он. Дай слово, что никому больше не скажешь.
Даю, ответил я.
Алисса не такая, как ты и я, сказал он. Ты же Нюрнбергские законы читал, правда?
Конечно.
Она мишлинг первой степени. У нее двое прародителей евреи, добавил он, чтобы стало яснее. И двое немцы.
Так ну и что? Сам фюрер же сказал, что мишлингов первой степени арестовывать не будут.
Нет, Эрих, он сказал, что их не будут арестовывать пока, но их судьбу он решит после того, как мы выиграем войну. А это может случиться всего через несколько месяцев после ее начала. И кто знает, сдержит ли он вообще слово? Всего мгновение спустя он может передумать, и Алиссу тогда у меня отберут. Как и всю ее семью. Евреев уже депортируют и отправляют в трудовые лагеря. Я слышал, некоторых даже расстреливают.
И из-за этого ты намерен бросить и свой долг, и отечество?
А у тебя никогда не бывает чувства, спросил он, наклоняясь ко мне еще ближе так, что лица наши едва не соприкоснулись, что это отечество нас бросило?
Нет, сказал я ему, слегка отстраняясь, ощущая в себе одновременно злобу, пустоту и ненависть. Нет, такого я не чувствую вообще.
Вы ощутили ненависть? спросил Морис.
От истории, которую я ему рассказывал, его отделяли пятьдесят лет, и сидел он в гостиничном номере в Нью-Йорке. Волосы его почти высохли и выглядели прилизанными. На тарелке ничего не осталось, нож и вилка лежали рядом; Морис в упор смотрел на меня, а я глядел на силуэты небоскребов за окном.
Но ненависть к кому? продолжил он.
К Алиссе, конечно, ответил я, вновь поворачиваясь к нему. Я ненавидел эту девушку всеми фибрами своей души. По-моему, ни к кому больше никогда не питал я такой ненависти, ни до, ни после. Она собиралась отнять у меня Оскара.
Но он же ее любил. И ощущал ту опасность, что ей грозила.
Я покачал головой.
Мне было все равно, сказал я. Я видел только свою утрату и то, что предстоит от нее страдать.
Несколько мгновений мы ничего не говорили, а потом Морис встал, вытащил из гардероба какую-то одежду и сказал, что идет в ванную переодеваться. Я тоже встал и сказал ему, что мы с ним увидимся позже быть может, на ужине. Уходя, я слышал, как в раковину льется вода из кранов, и заметил на полу его ранец тот лежал там же, куда он его бросил раньше. Я поднял его и положил на кровать, и при этом из него выскользнула книга; я взглянул на ее название.
То был последний роман Дэша Харди, и я раздраженно закатил глаза. Зачем он читает этот мусор? спросил я себя. По прихоти я открыл титульный лист и отчего-то вовсе не удивился надписи, которую там обнаружил. Морису, гласила она, с моей нежнейшей любовью.
Дату он тоже поставил. Должно быть, подписал книгу тем же утром когда Морис уходил из его квартиры.
7. Амстердам
В моем рекламном расписании оставался лишь один город, но я раздумывал, приглашать ли мне с собой в эту поездку Мориса. Его всевозрастающая заносчивость начала меня утомлять, но еще больше ранило то, что он установил некую связь с Дэшем. И все же, несмотря на всю мою обиду, я по-прежнему не мог выкинуть его из головы, мне отчаянно хотелось снова его увидеть, даже сильнее обычного, потому что эта поездка стала бы завершением наших совместных дней. Поэтому я забронировал ему билет, и, хоть Морис не позвонил в ответ и не написал, назначенным вечером он в прекрасном настроении появился в гостинице Амстел.
Мой издатель снял мне апартаменты с видом на каналы, но гостиница вновь меня подвела, и более скромный номер Мориса оказался по другую сторону коридора, с видом на Профессора Тульпплейна. Мне уже не так настоятельно хотелось, чтобы он непременно проживал рядом, но когда он увидел, как расположился я, вид из окна его, похоже, так заворожил, что я предложил ему поменяться номерами, и он тут же принял мое предложение и перенес свои пожитки в апартаменты, а я свои вещи отнес в то, что называлось классическим номером.
После череды интервью и чтений в книжном магазине в центре города наш последний амстердамский вечер оказался свободен. Мы отыскали уютный бар с видом на Синий мост и устроились в глубине зала, среди подушек и горящих свечей.
Наш последний вечер вдвоем, произнес он, когда мы чокнулись бокалами. Эти несколько месяцев были великолепным переживанием, Эрих. Я очень вам благодарен.
Ну, вы замечательно мне помогли, сказал я. Вы не просто очень толковы, но еще и спутник хороший. Не знаю, как бы выдержал все эти поездки без вас. Воображаю, что преуспевающие романисты, должно быть, с ними ужасно мучаются.
Но вы и сами преуспевающий романист, сказал он, смеясь. По крайней мере, с тех пор как выиграли Премию.
Я имею в виду богатых и знаменитых, исправился я. Тех, у кого есть читатели, а не тех, кто получает награды.
А они должны исключать друг друга?
В идеальном мире нет. А в настоящем, как правило, да.
У меня все будет не так, произнес он, уверенно кивая.
Правда? Это каким же образом?
У меня будут и читатели, и награды.
Вам немного надо, а? спросил я с легкой улыбкой.
Мой агент считает, что я могу совмещать коммерцию с искусством.