В семь.
А потом?
Ужин с издателями.
А, произнес он. Не будете против, если это я пропущу? У меня в Париже подруга. Мы собирались встретиться выпить, и только. Конечно, я пойду с вами, если вы действительно этого хотите, но
Тут решать только вам, сказал я. Не утруждайтесь, если вам это не интересно.
Само собой, мне интересно, сказал он. И при прочих равных мне бы очень хотелось пойти. Просто я ее уже некоторое время не видел. Она была моей коллегой в Савое.
И вы дружили?
Да. Были хорошими друзьями.
Как ее зовут? спросил я.
Клеманс. Надеется в один прекрасный день стать фотографом. Снимает ню.
Надеюсь, вас она не снимала, рассмеявшись, произнес я.
Снимала, да.
О. Я поймал себя на том, что заливаюсь краской, а по телу моему пробежала волна смущения и зависти. А вы не опасаетесь, что они станут известны?
Ни в малейшей степени. Я буду счастлив, если люди их увидят. Они очень художественны. Она и многих других людей тоже фотографирует, не только меня. Осмелюсь сказать, однажды ей устроят выставку. Вам бы хотелось снимок? Могу принести один, если желаете.
Он улыбнулся. Дразнил ли он меня? Намеренно выкручивал рычаги власти меж нами?
Нет, спасибо, чопорно ответил я.
Как угодно. Но я могу найти платный телефон и позвонить ей скажу, что у меня не получится, если
Нет, сказал я, качая головой. Конечно же, вы должны с нею встретиться. У меня и в мыслях не было портить вам вечер. Я чуть посомневался. А в бар гостиницы позже успеете подойти, как считаете? После того, как я вернусь? Можем, как обычно, выпить на сон грядущий.
Во сколько вы вернетесь?
Около десяти.
Давайте условимся, что если я там, то я там, а если меня нет, то я либо еще с Клеманс, либо пораньше лег спать. Ждать меня не стоит.
Договорились, сказал я, горько досадуя. Вновь вышла официантка, и я сунул в ранец руку за камерой Полароид, которую привез с собой во Францию. Купил я ее совсем недавно и пытался отыскать возможность сделать общий снимок нас с Морисом.
Снимемся? предложил я.
Правда? переспросил он, и лицо его немного нахмурилось. Зачем?
Низачем, ответил я. На дружбу.
Он пожал плечами.
Ладно, сказал он, придвигая свой стул ближе к моему и, к моему восторгу, закидывая руку мне на плечи и ухмыляясь молодой женщине, которая немного отошла и нажала кнопку затвора. Камеру после этого она вернула мне, мгновение спустя та выдала свой приз, и я зачарованно уставился на него, когда стали проявляться наши изображения. Он смотрел прямо в объектив; я же повернул голову и в критический миг смотрел на него.
Он вновь отодвинулся туда, где сидел раньше, и последовало тягостное молчание, но, не желая, чтобы между нами углублялась неловкость, я заказал нам еще выпить, и когда напитки принесли, он упомянул, что еще с Мадрида много думал о моей дружбе с Оскаром и его печалило то, что мы оба выросли в нацистской Германии, а на наше будущее отбрасывала свою тень война.
Конечно, сказал я ему; задумываясь о тех днях, я понимал, что больше сосредоточивался на своем желании обладать Оскаром, чем на необычайных событиях, происходивших вокруг нас. Мы знали, что недолго осталось до того, как нас призовут в армию, и я с ужасом ждал этого дня не из-за того, что боялся смерти, а потому что не хотел нашей разлуки. Вот это мы наконец и обсудили как-то вечером в Берлине, когда я осознал, что Оскар тревожится за будущее точно так же, как и я.
Я надеялся, что они там достигнут какого-то решения, сказал он, когда мы пили пиво в таверне Бёттхера. За окном я видел рыжего часового, снова стоявшего на страже у штаб-квартиры СС и озиравшего улицу. Казалось, что этот бедный мальчишка всегда на посту, а за ворота никогда не выходит. Но теперь уже маловероятно, так?
Мой отец говорит, что у англичан кишка тонка ввязываться еще в одну войну, поэтому они позволят фюреру забрать все, чего он захочет, лишь бы оставил их в покое.
Значит, твой отец не прав. Гитлер оккупирует Нижние земли и переправится через Северное море, чтобы начать вторжение. Если возьмет Францию, станет еще легче. И все-таки, добавил он, я думаю, что лучше пойду в моряки, чем в солдаты. Ты решил, в какой род войск подашься?
В люфтваффе, сказал я первое, что пришло мне в голову.
Это не для меня, ответил он, качая головой. Не хочу, чтоб меня с неба сбили.
Ты прав, сказал я, слишком уж быстро. Тогда я, наверное, тоже буду моряком.
Он глянул на меня неодобрительно, и я покраснел, зная, что лесть подражанием его сердит. Еще с того дня у Шарфе-Ланке я ощущал, что он к моими порывам относится настороженно.
Меня вот что больше всего волнует, сказал я. Мысль о том, что сгинешь, так ничего в жизни и не достигнув. Писателю полагается писать все лучше с возрастом, но чего я смогу добиться, если меня прикончат, не успеет мне исполниться и двадцати?
Тебе нужно начать этот свой роман прямо сейчас, сказал он с горьковато-сладкой улыбкой. Для нашего поколения будущее выглядит нехорошо.
Но как, если мне не о чем писать? Я ничего не видел. Ничего не сделал. Писателю нужен опыт, из которого черпать. Любовные приключения, неуверенно добавил я. Художнику тоже, я уверен.
Это правда, сказал он, потянувшись к сумке. Вообще-то я кое-что хотел тебе показать. Ты не против?
Нет, конечно, сказал я.
В последнее время я много писал, сказал он мне. До глубокой ночи и рано поутру, и у меня такое чувство, что я наконец на что-то наткнулся. Погляди-ка вот на это. Он протянул мне свернутый в трубку холст, я развязал бечевку и медленно развернул его, стараясь, чтобы картина не коснулась влажной столешницы. Картина являла мне себя постепенно. Сначала большой палец на ноге, затем стопа. Голая нога. Туловище. Пара полных грудей с темными сосками. А затем лицо девушки, то же самое, которое я видел на всех его набросках до сего дня, но только теперь не скрытое в профиль, а глядящее прямо на меня, с вызовом в глазах. Левая рука вытянулась поперек ее голого тела, пальцы покоились между ног, раздвинутых ровно так, чтоб лишь слегка проявить ее орган. В картине не было ничего порнографического, но и в мазках, и в улыбке девушки чувствовался эротический заряд, отчего я растерялся. Перевел взгляд на своего друга, на лице у него читалась смесь надежды и воодушевления.
Ну? спросил он. Что ты думаешь?
Не уверен, сказал я. Ошарашивает, ты не считаешь?
Ошарашивает? переспросил он, откидываясь на спинку стула, и я понял: то, что я в своем ханжестве мог считать скандальным, он, вероятно, определял как искусство. Ты имеешь в виду наложенную тень у нее на плечах? Да, я и сам не был уверен, не перестарался ли с ней. Мне кажется, она получилась, но не уверен. Хотя я очень доволен ее руками, потому что с руками мне всегда трудно, но они вышли хорошо, правда? И как она держит пальцы у себя в промежности. Мне правда кажется, что я уловил ее дух так же, как и ее плоть.
Я удивленно фыркнул. При том равнодушии, с каким он выбирал слова, мы б могли обсуждать что-нибудь обыденное погоду, время, цены на хлеб.
Конечно, как тебе известно, это самое недавнее в длинном цикле моих полотен, добавил он. Но, забросив попытки поймать ее профиль, я действительно чувствую, что наткнулся на что-то значительное.
Просто тем, что заставил ее обернуться? спросил я. Это и есть твой великий прорыв?
Нет, гораздо больше того, ответил он, и в голос его вкралась обида. Сопротивление у нее во взгляде. То, как она скрывает себя, в то же время приглашая нас понаблюдать за ее самым сокровенным мгновением.
Но это же просто голая девчонка на кушетке, сказал я, сознавая, до чего критически это звучит, и стараясь не идти на поводу у своего недовольства. Едва ли это оригинальная затея. Разве художники не занимались подобным уже много веков?
Да, конечно, ответил он, но его уверенность теперь немного поугасла. Но я стараюсь привнести сюда что-то новое. Художники ищут красоту, а где еще нам ее найти, как не в женской фигуре самом прекрасном из Божьих творений?