Пока кардинал говорил, лицо его изменилось: потемнели и остекленели глаза, губы скривилисьтонкие, жестокие. Он словно выплевывал эти невыносимо горькие для него слова. С отвращением произносил их и страшился произнесенного. Однако находил в себе силы изрекать их.
Потом опустил руку с пергаментом и закрыл глаза. Он извлекал слова, как черных рыб из мутного потока:
В этой Книге отрицается Святое причастие и Божественная литургия
И умолк, уже не в силах произносить дерзостные слова. Тогда вновь прозвучал голос Доминиканца:
В ней возводят хулу на священные звания и утверждают, что священнослужительобыкновенный смертный.
Вновь заговорил кардинал:
Там написано, что церкви не пристало вторгаться в мирские дела.
Доминиканец произнес:
И что бедный люд не должен повиноваться господам своим.
Я слушал голоса их, обгонявшие друг друга в полутьме каменной гробницы, и словно участвовал в некой черной литургии в подземном храме отринутого Бога. Меня охватило дурное предчувствие и вместе с тем треклятое искушение найти эту книгу и прочесть. А когда оба голоса смолкли, я лишь сказал:
Эта книга поистине дороже целого мешка золота.
Кардинал, казалось, очнулся. Он произнес:
Эта книгаголовня, воспламенившая десятки ересей по всему свету. Соглядатаимои глаза и ушидонесли мне, что окаянный огонь ее будет перенесен и в западные земли, дабы превратилась эта головня из адского костра, эта проклятая лже-Библия, в хоругвь альбигойцев и повела их на битву против моего воинства.
Я уверенно произнес:
Эта книга не достигнет Прованса. Где она сейчас?
Кардинал ответил:
В Болгарии.
Доминиканец сказал:
Альбигойцы пошлют трубадура Пэйра де Муасака, чтобы переправил им эту книгу или же привел к ним болгарских посланцев. Ты последуешь за ним.
Я сказал:
Сегодня же отправляюсь.
Кардинал добавил:
Отпускаю тебе заранее все грехи, какие можешь ты совершить в дни, когда будешь охотиться за этой книгой.
Я понял: меня посылают за книгой так, как посылают на убийствоили убийства.
И еще сказал кардинал:
Поскольку окажешься ты меж еретиками, знай, даже дыхание их может угрожать спасению бессмертной души твоей. Посему запомни всего лишь одно слово, оноключ к спасению. Нетерпимость.
И повторил, отделяя каждый слог:
Не-тер-пи-мость. Теперь произнеси это слово ты.
Я произнес:
Нетерпимость.
Так сделал я свой первый шаг к Священной книге.
5
Медленно взошли мы по темным подземельям замка Святого Ангела наверх, и я чуть не вскричал от радости при виде голубого неба. Мне вручили горсть монет и велели ждать на постоялом дворе сигнала к отъезду. Тотчас за мною следом двинулись двое здоровяков-стражников. Они и не думали прятаться:
на постоялых дворах садились за соседний со мною стол, а если не хватало местатак и вовсе подле меня. Один из них неизменно спал у меня под дверью.
На третью ночь, перешагнув через своего спящего стража, я отправился искать Доминиканца. Я знал, что ночует он в приюте для странствующих монахов.
Сквозной ход в толстых, как крепостные, стенах вывел меня во внутренний двор. Оконце его кельи светилось. Подойдя к двери, я услышал приглушенные стенания. Настороженный этим, поспешил постучаться. Открыл мне Доминиканец. Он был в белой своей власянице. Вся келья сверкалапо углам, на полу, горело с десяток свечей. Лицо у Доминиканца было потным, измученным, черные зрачки расширены, губы дрожали. Он походил на человека, предающегося тайному пороку. И было в немпрости меня, Господичто-то старушечье. Я увидел на бараньей шкуре, брошенной на пол, бич-трехвостку: Доминиканец предавался самобичеванию.
И тут вдруг понял я, отчего мне казалось, что я уже когда-то встречал его. Он напомнил мне святого Доминиканыне он святой, а тогда звался просто Домиником де Гусманом, но спустя несколько лет после кончины его причислили к лику святых. Доминиканец был такого же высокого роста, как его учитель, и так же, как тот, медленно поворачивал голову, чтобы внезапно сверкнуть глазамиказалось, что перед тобой сверкают острия двух стрел, заряженных в один арбалет. Как и Доминик, он протягивал вперед руки с раскрытыми ладонями, словно отталкивая тебя, тогда как хотел обнять.
Я признался себе в том, что с некоторых пор стал видеть во вновь встречаемых людях сходство с теми, кого знаю издавна. Находил в них сходство даже с животными. Запутавшись в нескончаемой череде новых лиц, рассудок мой пытался каким-то образом разобраться в них, найти для каждого свое место. И сказал себе: «Это заблуждение. Как можно думать, что этот монах похож на святого Доминика?» Доминиканец только доказывал собой, что внешнее сходство способно лишний раз подчеркнуть, насколько далек подражатель от своего кумира. Так же далек, как паршивый черный котенок от черной пантеры.
Впервые я встретил Доминикатогда еще не святогона раскисшей от дождя тропе. Он шел во главе двенадцати монаховвсе, как и он, с непокрытыми головами, промокшие и босые. Далеко позади за ними шла толпа мужчин и женщинв тот день он пожелал идти только со своими учениками. Черная цепь сутулила его плечи, но голова была высоко вскинута, будто увенчанная короной. На груди по обе стороны свисали с шеи его сандалиибудто он нес на плечах некое невидимое существо, только сандалии коего и были видны. В городах это существо спускалось с его плечДоминик обувался. А двенадцать его учеников походили на него не больше, чем стоявший сейчас передо мною монах, как котята на пантеру.
Не раз видел я образ Доминика на стенах храмов и домов, на пергаментах и манускриптах. Где видели живописцы это округлое лицо, эти пухлые губы, изогнутые брови? И как хватило у них дерзости написать святого Доминика благословляющим папу римского? Ведь папа недостоин был целовать даже окровавленные и грязные ноги того человека, коего мне посчастливилось встретить! Позже я видел его вдвоем с Франциском АссизскимДоминик будто выточенный из обсидиана, черного вулканического стекла, а Франциск светлый, как горный хрусталь. Это было во время Собора в храме Санта Мария делле Аньоли, где присутствовало пять тысяч монахов. Я любил Франциска, но подумалось мне тогда, что если б пришлось последовать за одним из них, я последовал бы за Домиником. Оба были бедняками, которые пожелали, чтоб положили их голыми в голую землю, а ныне, по прошествии двадцати пяти лет, францисканцы владеют тысячью, а доминиканцы пятьюстами монастырей.
Вот такие, как этот монах, что стоял передо мною, схожий с Домиником движениями рук и головы, вольно или невольно исказят потом слова и дела его. Никогда не мог понять, зачем последователи Доминика твердят, будто его матушка, когда носила его под сердцем, слышала в своей утробе лай собакизнак того, что родится на свет верный сын церкви. Казалось мне, что оскверняют они святое таинство материнства. Однако в то, что лай собаки слышала в своей утробе мать Доминиканца, я был готов поверить.
Доминиканец увидел в моих глазах смятение, но приписал его обилию в келье свечей. И произнес еще глухим, но уже набирающим силу голосом:
Свечи горят оттого, что князь тьмы подстерегает в ночи нас, врагов своих.
Я сказал на это:
Избавь меня от псов, коих ты пустил за мной по пятам.
Он сказал:
Они приставлены охранять тебя.
Я только пожал плечами. Когда он, обойдя меня, закрывал дверь, я заметил пятна крови, окрасившие на спине его власяницу. А затем в меня впились его налитые кровью глаза, и он произнес:
Я не верю тебе.
Непросто было мне совладать с собой. Я не знал, как следует держаться, когда монах бросает тебе в лицо оскорбление. А он продолжал:
Святой отец доверил тебе одну из тайн Божьей церкви.
Я молчал. Он говорил:
Я знаю, что, будь я, как ты, рыцарем, ты убил бы меня. Но повторяю: я не верю тебе. Ты способен отправиться к альбигойцам и продать им эту тайну.
Я был озадачен и сумел произнести лишь:
Я рыцарь.
Он положил руки мне на плечи. Я вздрогнул, но не отпрянул. И он заговорил уже иным голосомзадушевным, но полным какой-то горестной страсти:
Да, Анри, ты рыцарь. Оттого я и не верю тебе. Тот же Прованс, что породил альбигойцев, породил и вас, рыцарей, с вашей куртуазностью, вашими трубадурами и легендами. Ты рыцарь. Первая ваша заповедьслужить Христу и церкви Божьей. А вы заменили Богоматерь своей Дамой сердца и вместо псалмов поете баллады. Ваши замки стали притонами бесчестья и разврата, вы избиваете жен и дочерей своих. Вторая ваша заповедьодним острием меча коли сарацинов, другимсильного, угнетающего слабого. Папа послал вас ко Гробу Господню, а вы разграбили Константинополь. Есть ли головорезы страшней, чем твои рыцари? Третья ваша заповедьхранить верность своему сюзерену, если не восстает тот против церкви. Ты же клонишься в сторону, как лук в нетвердой руке, сегодня служишь одному господину, завтра другому кто больше заплатит.