Меж тем кардинал все так же громогласно клеймил грешников:
Да будет отказано этим прокаженным в святом причастии, да отвергнется подаяние их Да будет отказано им в христианском погребении, и пусть валяются тела их вне освященной земли и станут добычей для псов и стервятников.
Тут заговорил Доминиканец, и я впервые услышал голос его. Он сказал:
Блажен тот, кто разобьет о камень головы малых детей их.
Начав свое повествование, зарекся я забегать вперед, в грядущие годы, уподобляться какому-нибудь божеству, заранее знающему, чем окончится его рассказ, и непрестанно прерывать себя: «Да, но этот человек год спустя уйдет из жизни» или «Нет, не ведает он, что» Я пытаюсь вселиться в мозг и тело того Анри де Вентадорна, каким был я, скажем, лет тридцать назад; пытаюсь сделать так, чтобы знания, отчаяние, а, быть может, и умудренность нынешнего Анри не проникали в слова и поступки того, кем я был прежде. Однако тут не удержусь от одного пророчества.
Труп отлученного от церкви Раймунда будет выброшен в истлевшем дощатом гробу за ограду кладбища тулузских рыцарей-храмовников. Череп его уцелеет, а кости будут раскиданы, обглоданы крысами, полуистлевшие лохмотья украдены. На черепе отчетливо сохранится печать в виде красной лилиизнак французских королей, указывающая, что Тулузе было судьбой предначертано принадлежать французской короне.
Кардинал Уголино уйдет из жизни почти столетним старцем и упокоится под мраморным надгробием, как папа Григорий IX. А тогда, в тот далекий день он сказал мне:
Следуй за мной.
4
Конных стражников теперь было уже около сотни. Доминиканец отправился с нами. Мы подъехали к замку Святого Ангеламрачной гробнице не помню уж какого императора.
Этот замок, воздвигнутый как усыпальница, иначе говоря как Дом смерти, стал преддверием смерти, но для тех, кто уже ступил на путь в преисподнюю. Первой миновали мы Залу Кувшинов, уставленную гигантскими пузатыми сосудами, в каждом из которых мог поместиться человек. В них сидели, скрючившись, как в материнской утробе, несчастные узники, прикрытые сверху каменной плитой. Сдвигают ее только, когда им приносят пищу. День за днем заполняют они это вместилище своими испражнениями, пока не захлебнутся. Из кувшинов доносились голоса, преследовавшие меня потом до смертного моего часа, а зловоние было ужасней, чем на трехдневном поле брани.
Мы спустились куда-то вниз. Узкий подземный ход был с обеих сторон огорожен решетками. При свете факела сквозь ржавые их прутья тянулись к нам человеческие руки, а может, звериные лапы, стараясь вцепиться в нас. И снова вопли, снова зловоние.
Под конец достигли мы железной двери. Кардинал отпер ее ключом, висевшим у него на поясе, и сказал:
Здесь камера болгарских еретиков.
Мы вошли в неекардинал, Доминиканец и я. Кардинал велел мне:
Возьми факел.
Я вздрогнул при мысли, что стражники могут захлопнуть за нами железную дверьс внутренней стороны замочной скважины видно не было.
Я поднял факел повыше. Мы стояли в каменной гробнице, на стенах поблескивала водамы спустились ниже уровня Тибра. Посередине, вместо саркофага, высилась пирамида из поставленных один на другой железных сундуков. Не было ни паутины, ни пыли. Я взглянул вверхна потолке, как драгоценные камни, сверкали кристаллики соли. Кровь, испражнения и слезы узников просочились сквозь землю, чтобы, достигнув этого узилища, превратиться в алмазы. Было тихо, как бывает в могиле, лишь время от времени с глухим стуком падала на пол тяжелая капля влаги. Холод пронизывал до костей. Я всмотрелся в лицо кардиналаоно было строгим и напряженным. Он сказал Доминиканцу:
Открой один сундук.
И когда тот исполнил его повеление, я увидел, что в сундуке лежат книги и свитки пергамента. Обернулся к кардиналу. Он сказал мне:
А чего ожидал ты? Что там люди? Время уносит их в небытие. Сохраняются лишь знания и учения.
И подошел к стене. Лишь тогда я заметил, что там есть дверь. Ключ с усилием повернулся, а Доминиканцу пришлось поднатужиться, чтобы дверь уступила и приоткрылась. Мы вошлисначала я, за мной кардинал и Доминиканецв каменную темницу. Посреди нее стоял один-единственный небольшой сундук, окованный железными обручами и напоминавший сказочные сундуки с сокровищами.
Кардинал сказал:
Эта темница предназначена для одного-единственного узникаопаснейшего из всех. Для Тайной книги богомилов.
Я молчал. Торжественность, с какой были произнесены эти слова, подсказывали мне, что он намерен сообщить нечто крайне важное. И он сказал:
Анри де Вентадорн, ты доставишь сюда страшную эту Книгу, дабы навечно заточить ее здесь.
Стало ясно, зачем меня привели. Разумеется, я не раз слышал о Тайной книге богомилов. Но слышал также об их сокровищах, о сундуках с яхонтами и мешках с золотом, некогда перевезенных в Монсегюр после падения Болгарского царства.
И верил в эти россказни не больше, чем в чашу Грааля. Выходило, однако, что эта Книга существует, иначе могущественнейший из римских кардиналов не водил бы меня по этому преддверию ада.
Кардинал сказал:
Когда Книга окажется здесь, в своем вечном узилище, ты получишь пять тысяч золотых венецианских дукатов.
Я в изумлении воскликнул:
Есть книга, которая стоит пять тысяч дукатов?
Кардинал сказал:
Столько стоишь ты, Анри. Книга жево много раз больше. Она бесценна. Во что, полагаешь ты, обойдется новый поход на еретиков?
Я молчал. Кардинал и монах тоже. Молчание становилось невыносимым, и я спросил:
А что в этой Книге?
Кардинал ответил:
Корни тех ересей, что сотрясают христианский мир и Святую нашу католическую церковь.
Доминиканец добавил:
Окаянные черви, что подтачивают корни благословенного древа Святого Креста.
Кардинал сказал:
Святой Бернар говорит о еретикахони безгрешны, никому не причиняют зла, не едят даром хлеб свой и учат, что каждый должен жить плодами трудов своих. Многие добрые христиане могут поучиться у них.
На это я сказал:
Монсеньор, благородство, выказываемое вами к еретикам, превосходит даже справедливость вашу.
Кардинал ответил со вздохом:
Не благородство это. И не справедливость. Чтобы одолеть врага, должно оценивать его по достоинству.
Он шагнул к сундуку и в связке ключей у пояса стал искать нужный ключ. Плащ его распахнулся и блеснула кольчуга. Теперь он уже походил на воина, а не на священнослужителя. И сказал:
Лишь самые преданные сыновья церкви могут заглянуть в бездну этой могилы.
А я сказал:
Ваше Святейшество, доверие и благоволение вашенаивысшая для меня награда.
Он невесело усмехнулся:
Мое благоволение в придачу к золотым флоринам.
Я возразилне столько из желания поторговаться, сколько для того, чтобы рассеять мрачную торжественность, которая леденила не меньше, чем каменные стены темницы:
Вы не совсем точны, Монсеньор.
Кардинал в первую минуту не понял меня, лишь почувствовал, что я пытаюсь разогнать гнетущую тучу предвечного хлада и неумолимой обреченности, которая навалилась на нас. И сказал:
Не хочешь ли ты сказать, что тебе мало моего благоволения?
Я ответил:
Позволю себе напомнить вам, что речь идет о пяти тысячах венецианских дукатов, а не флоринов.
Поясню, если кто-то не знаетзолотые венецианские дукаты ценились дороже флорентийских флоринов.
Доминиканец презрительно хмыкнул. Кардиналу, наконец, удалось приоткрыть сундук. На дне его лежал один-единственный лист пергамента, прилепившийся к железу, не свернутый в свиток. Я потянулся за ним, но кардинал перехватил мою руку. Сам вынул этот лист и взял у меня факел. После чего сказал:
Евангелие от Святого Иоанна
Я невольно добавил:
Четвертое Евангелие.
Доминиканец с внезапной, напугавшей меня горячностью воскликнул:
Пятое Евангелие! Лже-Библия еретиков.
Кардинал, не заглядывая в пергамент, заговорил:
Тут вопросы Святого Иоанна и ответы Христа, Господа Бога нашего, записанные самим святым. О том, как дьявол сотворил мир и восстал против Бога, как презренные церковники принудили людей поклоняться кресту, на котором был распят Сын Божий, и молиться новым идолам, называемым иконами