Что мог я сказать ему? Начать оправдываться? Одно делорыцарство, другоерыцарь. Так же и с церковью: разве Христос и христиане имеют что-либо общее с папой и епископами?
Я безмолвствовал. А он продолжал:
Анри, десять раз приходили к тебе братья из наших орденов. Пришли Иоанниты и сказали: «Надень черный плащ с белым крестом и стань одним из нас». Ты ответил: «Не желаю». Пришли Храмовники и сказали тебе: «Надень белый плащ с красным крестом и отправимся защищать Гроб Господень». Ты ответил: «Нет». Пришли братья из Тевтонского ордена и сказали: «Надень белый плащ с черным крестом и отправимся сражаться с варварамиливонцами, московитами и другими неверными». Ты ответил: «Это далеко». Зачем встал ты как рыцарь-монах под знамя Христово? Затем, чтобы продать свой меч тому, кто дороже заплатит. Скажи тебе Святой отец: «Иди, Анри, за богомерзкой Книгой богомилов, вот тебе мое благословение», ты рассмеялся бы. Но он сказал: «Вот тебе пять тысяч золотом». И ты согласился.
Он задыхался от волнения, тогда как я становился все спокойнее. И сказал ему:
Не при тебе ли сказал я Роберу де Ронсуа: «До битвы подобные словапустая трата времени». Убери тех псов, что хватают меня за пятки, не то я сам уберу их.
Он усмехнулся все еще как-то по-старушечьи, что вызывало во мне гадливость. И спросил:
Убьешь их? Или меня?
Я стряхнул его руки со своих плеч и сказал:
Зачем тогда вы призвали нас, рыцарей, чтобы сокрушить альбигойцев? Зачем не победили их вы сами вашими проповедями и вашей правдой? Не могли обойтись без наших мечей?
Он ответил на это:
Да, вы убиваете их, но для того, чтобы завладеть землями своих жертв. Тырыцарьзаживо сжигаешь иудея, дабы заполучить его золото, ямонахзабираюсь в подземелья, жгу огнем и рву клещами, дабы вырвать ересь из сердец заблудших и спасти бессмертные души их.
Я молча повернулся, чтобы уйти. Вдруг он стал как-то странно задыхаться, голос его захрипел. Он сказал:
Подожди. Я открою тебе одну тайну. Святой отец Доминик увидел во сне Сына Божьего, воссиявшего на высоком троне, одесную Бога-отца. С гневом и печалью взирал он на толпу грешников, преклонивших перед ним колена. В руках его было три копьяодно для гордых, второе для алчных, третьедля прелюбодеев. Богоматерь обнимала его колена и молила о милосердии. Анри, она молила о милости к вам, рыцарям. В чью грудь могут вонзиться все три копья? В твою!
Этот человек ненавидел меня. Он искал причину своей ненависти в том, что я рыцарь, что я горд и жесток. Но для ненависти, как и для любви, нет причин и нет объяснений. Он ненавидел меня за то, что яэто я.
Я же не мог ответить ему ненавистью. Направился, было, к двери, но на пороге обернулся и спросил:
Отчего тогда ваш выбор пал на меня?
Он ответил:
Ты говоришь на языке болгар-богомилов, ты убил Робера де Ронсуа и ты алчен.
ДЕНЬ ВТОРОЙ
1
Первый день миновал. Остаются еще четырнадцать для того, чтобы записать воспоминания мои. Было у меня пятнадцать дней и один потрачен на эти первые страницы. Воспоминания настолько завладевают мной, что я забываю, где я. Звучащие вокруг песнопения не мешают мне.
В сущности, в моей власти решить, осталось у меня четырнадцать дней или, скажем, четырнадцать лет. Но я с беспощадной ясностью сознаю, что если откажусь от имени, каким ныне зовут меня, то не вправе я буду повествовать о богомилах или же делать это следует совсем иными словами.
Тех, о ком я пишу, давно уже нет на земле. Называя чье-то имя, я тут же говорю себе: «Я пережил его». Средь такого множества умерших, человек начинает робко и боязливо верить, что он и сам смертен. Однако я чувствую себя ныне более живым, чем когда-либо прежде. А коль суждено мне навсегда исчезнуть, то не все ли равно, произойдет это через четырнадцать дней или четырнадцать лет? Поющие вокруг меня люди убеждены, что никогда больше не вернутся в тело свое. Другие жете, кто готовятся лишить меня жизни, верят в свое воскресение. Думаю, что все мы окажемся, к изумлению своему, в одном и том же местетам, куда никак не ожидали попасть.
Дыхание мое спокойно, сердце бьется ровно, как у младенца. Левой рукой я пишу быстрее, чем мог ожидать. И, значит, успею рассказать больше, чем рассчитывал. Можно не спешить. Можно не спешить
Хотелось бы мне писать сдержанно и мудро. Чтоб воспоминания мои были прозрачны, как вода, долго стоявшая в серебряном сосуде, где вся муть давно осела на дно. Однако выходит иначе. Воспоминания, точно горный поток, увлекают меня за собой, бьют и бросают о камни и лишь изредка выносят к тихому омуту, и тогда я облегченно перевожу дух и вижу небо.
Признаюсь: я написал так, как написалось. Возвращаться к уже написанному, думать, поправлять не будет времени. Вспомнилось мне, как король, коснувшись мечом моего плеча, произнес: «Делай, что должно, а там будь, что будет».
2
Итак, я понял, отчего папа избрал для поисков Тайной книги меня, бедного странствующего рыцаря, коему суждено живомуне иметь крыши над головой, а мертвомумогилы.
На стене нашей трапезной красовался гобелен, благородно потемневший от пыли и дыма, хоть и висел поодаль от очага. На гобелене молодая дама заплетала волосыодна половина их золотым водопадом ниспадала до пола, а вторая была уже заплетена в золотую косу. Над головой у нее цвел розовый куст с тремя алыми розами. А перед нею сидел рыцарь, весь закованный в доспехи, с зеркалом в руках. На флажке, укрепленном на его копье, алели такие же три розы. А позади него бил копытом оседланный конь с золотым крестом на лбу.
При каждом взгляде на этот гобелен, или даже при одном воспоминании о нем слышалась мне негромкая песня, голоса трубадуров и звуки лютни. Этот гобелен с самого моего детства и вплоть до побега из родового замка опускался, точно завеса перед моими глазами и уводил из жизни в мечту.
Когда отправился я в странствия по белу свету, гобелен стал ветшать. Нити его истончались, а затем стали рваться. Сперва смутными тенями, позже все отчетливей и отчетливей стали вырисовываться на нем существа иного мираполузвери, полулюдисплетавшиеся в борьбе и похоти. Дама и рыцарь застыли недвижно, а тени эти двигались, сгущались и то наливались, то истекали кровью. Где-то вдалеке за этим гобеленом вроде бы забрезжил другой, сотканный каким-то третьим миром, и чудилось, что там тоже звучит негромкая песня, но сонмище шкур, клыков и когтей не дает мне приблизиться, разглядеть, что́ кроется за этой новой завесой.
Еще отрокомбольшого роста, но малого умаоказался я как оруженосец в царстве Иерусалимском. «Иерусалим есть пуп земли, он как бы второй рай. Тот, кто здесь уныл и беден, там будет радостен и богат», было сказано папой. Я поверил ему. Чтобы впоследствии увидеть, как погибающие от жажды рыцари пьют то, что сами исторгают из себя; как съедают они трупы своих лошадей и ездят верхом на запаршивевших быках, а щиты свои возят на истощивших баранах. Там повстречал я Ричарда Львиное Сердце, он был для меня, отрока, олицетворением рыцаря с того гобелена. И понял я, что прозвище дано ему за то, что он, как хищный зверь, разорвал на куски Мессину и прикончил беззащитную Сицилию. Да, был он отчаянно смел, но и сумасброден, алчен и жесток. С высокомерием и наглостью совершал он невероятные безрассудства, а затем пытался исправить их отвагой и силой. Он спал рядом с простыми воинами, на шее коня его висела связка отрубленных арабских голов. А прекрасная дама под розами превратилась в потерявшую от страха человеческий облик, окровавленную пленницу или в продажную портовую девку, которая по ночам снимает с тебя все, вплоть до шпор.
Да, многого лишился я в Палестине, но сумел понять, что наши врагитоже люди, а не исчадья ада. Саладин, курд, в дни перемирия присылал нам корзины с плодами. Он сам, собственными руками напоил погибавшего от жажды иерусалимского царя. Святой Франциск даже воскликнул: «Мусульмане чище духом, нежели христиане!» И покинул наш стан.
Я вернулся во Францию со стесненным сердцем и горстью золота за пазухой. И начались мои скитания из университета в университет вместе с нечистой и распутной оравой студентов, умевших лишь шуметь, затевать потасовки с горожанами или с городской стражей, грабить или христарадничать. Читал Абеляра, Аверроэса и Маймонида. Но мог ли я оставаться с ними и драть глотку в корчмах, я, видевший вырубленный лес и несчастных, посаженных там на кол? И я вернулся к мечу и щиту, и получил рыцарские шпоры.