Худо...шепчет старик.Кругом худо. Дед плачет, баба плачет... Старые стали. Старого легко обидеть
Вот и Ренат возвращается с работы, Костикк нему:
Дед плачет, баба плачет...
Он молодой Ренат горячий нет для него преград на море и на суше ему не страшны Ренату ни льды, ни облака, а главное он всё понимает, Ренат всё одобряет. «Дан приказ: ему на запад, ей в другую сторону» Ренат поет Самарья шепотком подпевает. «Люди!кричит Софья Ароновна.Перестаньте петь люди! Начните уже рожать».
Не надо плакатьрешительно отвечает Ренат.Дед тут баба тут...
И до Самарьи дотрагивается.
Он светится, она светитсяКостику на удивление.
Та история продолжается и в наши дни.
Дед плачет, баба плачет: поводов тому не счесть.
А Костик уже вырос и обзавелся внуками, сам сочиняет немудреные истории.
Жил в машине мышонок, и жил он на колесах. Автомобиль катился по улицам, лихо вписываясь в повороты, резко тормозил,мышонка укачивало на скорости, и оставалось мечтать об уюте и покое.
Владелец машины отвозил сына в школу, к вечеру возвращался с работы, а мышонок вылезал из багажника, подбирал крошки, оставшиеся от детских завтраков, взбирался даже на руль, но тронуться с места не мог. Тыкал носом в гудок, автомобиль отзывался коротким сигналом, хозяин выскакивал во двор, и приходилось вновь скрываться в багажнике.
На заднем стекле появилось извещение: «Ой, он меня продает!» Хозяин машины был шутником, но продавал ее всерьез и без возврата.
Машину купил я.
Заметил пассажира.
Сказал:
Я не лихач. Со мной не укачает.
Успокоил:
Вожу бережно, осмотрительно,знаешь, сколько лет за рулем?
Он не знал.
Ездил не часто, на малые расстояния, оставлял мышонку еду, и он заскучал от долгих стоянок. Не взбирался на руль по ночам, не тыкал носом в гудок: подремывал в багажнике от избытка провизии.
Ему бычтоб сердце замирало на лихих виражах. Лапки дрожали в пугливом восторге. Шерстка ершилась: ух, а-ах!
Страсти мышиные неисповедимы, и он от меня сбежал.
К прежнему, наверно, хозяину, о котором тосковал.
И я бы сбежал от себя.
К тому, прежнему.
Да уж теперьникак.
Мы были жестокими и учителям не спускали
а они не спускали нам, в ожидании новой пакости изобретательных негодяев.
Twinkle, twinkle, little star,
How I wonder what you are!
Джейн Тейлор. Детский стишок. Заучивали на уроках английского языка:
Up above the world so high,
Like a diamond in the sky.
«Мерцай, мерцай, маленькая звездочка»
Какая, к черту, звездочка?
Сидели за партами дети войны и раздельного обучения, вороватые от несытости, грубо проказливые, недополучившие хлеба, масла, девичьего утишающего соседства, смягчающего подростковую дурь. Убегали с уроков на Арбат, в магазин «Витамины» покупали стеклянный флакончик с кисленькими горошинами, заткнутый ваткой,«Прием одна-две штуки», вытряхивали в рот все сразу: малолеткам недоставало сладостей.
Макали в чернильницу ручки-вставочки, списывали на контрольныхв семь глаз не уследить, вопили с восторгом: «Училка заболела!..», мчались по улице, пиная консервную банку с воплем и грохотом. Протыривались без билетасловечко незабываемоев кинотеатр «Первый» на улице Воровского, а там, на экране, дама в пеньюаре, кавалер в шлафроке, кофе в чашечках, яйца всмятку, поджаренный до золотистости хлеб,ребята дружно сглатывала слюну, а они не ели, даже не притрагивались, дураки, после ночных забав.
Про забавы мы знали в подробностях.
Все заборы по округе были разрисованы в деталях.
Бегали после уроков на стадион «Метрострой», гоняли с оглядкой мяч за воротами, лишь ловкачам-умельцам дозволялось топтать траву на поле, белесые полосы разметки. Подросливторглись в большой мир в превосходстве добрых намерений, в спешное его познавание, ничем не владея и всем обладая; прорастили по молодости грибницы, прикоснулись отростками к себе подобным.
Впереди ожидала глыба лет: не осилить, казалось, не своротить, но снова играли за воротамиправдоискатели во вред себе, с совестливыми душами, которые поздно взрослели или не взрослели совсем, в отличие от пролазников, ушлых и дошлых на размеченном поле бытия. И кто-то поскуливал в ночи, наивный среди расчетливых, неустанно бормочущий, оплакивающий долю свою: петушком не пройти по свету.
Бог щедр к тому кто знает чего ему хочется.
Но это такая редкость.
Тихий недоросток Фима, снулый и неказистый, сидел за партой, уставившись в пространство, сморкался, не переставая в застиранный носовой платок, и взгляд у Фимы горестный-прегорестный, как мамины доходы подсчитывал. Не играл с нами в футбол, не гонял по мостовой консервную банку, проходил стороной, по стеночке, но его не задирали, не наваливались кучей на переменах, просто не замечали.
Папу у Фимы убили на фронте. Мама у Фимы работала приемщицей в обувной мастерской на улице Герцена. Бабушку у Фимы похоронили в эвакуации в городе Бузулуке. Дедушка у Фимы безработный раввин.
Сколько их нужно раввинов на одну синагогу? Максимум один. А дедушка Фимывторой.
Их вторых человек восемь, не меньше.
Дедушка работал надомником в артели, клеил коробочки для аптекарских товаров, отвозил приемщику готовую продукцию. Платили за коробочкиврагам пожелаешь клеить их следовало тысячами а всё ж таки деньги на прокорм внуку.
Фима приходил из школы, жевал без особого интереса уроки делал коробочки клеил а то включал радио брал в руки карандаш уныло дирижировал симфонией шмыгая носом кланялся на аплодисменты.
Фимаговорил дедушка и взглядывал красными слезящимися глазами а в глазах коробочки коробочки коробочки...Пошел бы Фима на бульвар подышал свежим воздухом.
Зачем?резонно отвечал.Воздух везде один. Азот с кислородом.
Фима поступил в институт и с первых стипендий купил подержанное ружье Ижевского завода. Зарядил патроны дробью, картечью на волка разрывной пулей «Жакан» с которой ходят на медведя, молча бродил по подмосковным лесам, пугая дачников, высматривал дичь грустными своими глазами.
Фимаогорчался дед.Внук раввина, и разбойником ходит по лесу?.. Пфуй!
Я же ни в кого не стреляю,отвечал.
Вскоре он потерял интерес к охоте, ружье повисло на стене, и перед праздниками мама смахивала с него пыль, как со старого отцовского патефона с набором пластинок которым не пользовались с самой войны,не было на то причин. А библейский старик с белой бородой и красными слезящимися глазами сидел под ружьем, клеил коробочки для аптекарских товаров; доклеит последнюю возьмет в руки оружие, поведет народ по пустыне.
Фима ходил в институт со школьным дерматиновым портфельчиком шмыгал носом, скорбно смотрел на лектора.
Сынокговорила теперь мама, потому что деда-раввина похоронили в Востряково на еврейском кладбищешел бы ты на бульвар сынок, подышать свежим воздухом.
Зачем?отвечал Фима.Воздух везде один.
А на последней парте, в нашем же классе, горбились два приятеля. Одинаково неуклюжие одинаково костистые мосластые руки в ожогах от паяльника. Сидели по вечерам плечом к плечу разбирались в мудреных схемах, паяли, окутываясь канифольным дымком.
Голая комната окрашенная синей масляной краской. Лампа на шнуре без абажура. Стол заваленный хламом.
Надвигался век электроники.
В этой книге немало добавлений от автора
которых не сыскать в прежних его работах.
И вот одно из первых.
Школа высилась серой типовой громадой в окружении деревянных домишек с ободранной дранкой, сарайчиков и заборов, где огольцы за углом: «Эй малый подь-ка сюда...»тут уж спасала сообразительность и быстрота ног.
Шел из школы, пинал ногой камушек, навстречу попался мальчишка моего роста-возраста. Хотел тоже поддатьзабоялся, обошел стороной.
Помню его.
Помню проходной двор и тот камушек.
Кто меня еще опасался? Не было, вроде, таких.
Путь домой пролегал по Большой Молчановке, мимо женской школы, пробуждающей воображение, мимо дровяного склада и родильного дома мимо аптеки куда поднимались по ступенькам и фармацевтического института