От автора
В этой книге две работы автора, настолько отличные по жанру, что – казалось – им не место под одной обложкой.
Эти работы объединяет одно – память.
Каждый из нас впитывает то время, которое ему досталось, которое он сумел принять, увидеть, ощутить, – у каждого оно свое. И когда мы уходим, наше время исчезает вместе с нами, время, которое мы впитали в себя, несем в себе, уносим с собой – увиденное, услышанное, прочувствованное: потеря невосполнимая.
Совет читателю перед прочтением.
После завершения первой части отложить книгу на пару дней, пообвыкнуть в обыденной жизни и вернуться к ней заново.
А впрочем...
Пусть каждый поступает, как ему заблагорассудится.
МОЙ ДОМ рассказы о себе и вокруг себя
БРАТУ
Приехали к сыну после месячной разлуки.
В летний детский сад под Москвой.
Спросили:
– Ты нас вспоминал?
Ответил строго:
– Я вас не вспоминал. Я вас помнил.
Моя жизнь – мой дом.
Моя жизнь – моя собственность.
Доступная всем – и никому.
Желание мое – рассказывать на этих страницах подлинные истории, которые покажутся кому-то вымышленными.
Вымысел не отделить от реальности. Вымысел – украшение ее, а то и наоборот. Кто проведет грань между ними?
И не ищите последовательности в этом повествовании. Такое и с нами не часто случается, разве что день с ночью неукоснительно сменяют друг друга, разве что приобретения с потерями. Но жизнь от этого не перестает быть жизнью, пока не оборвется – тоже вне видимой последовательности.
Доживёте до сопоставимых времен – сами поймете.
Рабби Элиэзер бен Гиркан, законоучитель первого века, продемонстрировал магическую силу слов. С их помощью заставил поле покрыться созревшими огурцами, а затем собрал их в кучу.
Попробуем по его примеру – тоже с помощью слов – наполнить эти страницы. Хорошо думается‚ хорошо чувствуется и печалится: слово за слово‚ как рука об руку.
Я ее не вспоминаю, свою жизнь.
Я ее помню.
1.
Жил в Париже Жан де Лабрюйер…
…французский моралист. Надоел ему, должно быть, высший свет с его интригами, мир надоел, и записал он такие слова в поучение потомкам: "Все наши беды проистекают от невозможности быть одиноким".
Я бы его поправил, Жана де Лабрюйера: "Вся наша беда в том, что мы не умеем быть одинокими".
Не обучиться заранее…
Поздний вечер.
Засиделись за разговорами.
Везла домой женщина, знакомая с давних пор, улыбчивая, говорливая – нам по пути.
Остановились возле моего дома, выговорила наболевшее:
– Наш сын ищет себя, а мы ищем его. Второй год: то ли в Индии, то ли в Непале…
Посочувствовал материнскому беспокойству и оттого, должно быть, предложил:
– Может, зайдете?
Забеспокоилась, уловив мужскую неприкаянность.
Смешалась и заторопилась:
– Как-нибудь… В другой раз…
Укатила в смущении.
А ведь я без каких-либо намерений. Без излишних намеков и поползновений: не мог после душевного разговора возвратиться в квартиру, опустевшую с недавних пор, где она ходила, дышала, удивляла, – вот и всё.
Не мог, ну никак не мог.
Потом пообвык…
Поздний вечер.
Фары позади с прищуром.
Радиатор с оскалом.
Осадка хищная к прыжку, клокотание голодного зверя, которому подошло время насыщаться.
Я тоже спешу домой, но мы в пробке, машины не двигаются – потерпи немного, который за мной.
А он терпеть не желает, он не переносит того, который перед ним.
Щурит ненавистно фары. Взревывает мотором. Ему некогда.
Всем некогда.
Всех ждут по домам.
Все проголодались, не он один.
У каждого к ночи радиатор с оскалом.
Дома еда стынет на столе. Жена стынет в постели.
Их дом – их крепость.
Мой дом – крепость моя.
Телефон молчит, гость не захаживает, вода во рву высохла, не дождавшись врага, капониры пустуют, подъемный мост не опускается – незачем.
Я не тороплю события. Я их дожидаюсь. И если они запаздывают, случай не обращаю в явление.
– Не отвлекайте, – прошу. – Только что отрешился от себя. От вас тоже.
А мне выговаривают с укором (не какому-то там Финкелю, которого выдумал):
– Ты живешь, обернувшись в прошлое. В изнаночном мире, не желая его покидать. Нельзя так, человек без настоящего.
Упорствую.
Уговорам не поддаюсь.
Наскокам.
– В сегодняшнем мире я живу. С этим светом, цветом, звуком, обогащенный печалью. Вот где я живу. И как. И с кем. Кому-то и такой нужен.
Не приписывайте нам излишнее.
Не выплескивайте стариков из ванночки заодно с грязной водой.
Оставьте такими, какие получились.
Без нас жизнь станет пожиже, позабывчивее на прежнее, да и без вас – в ваш срок – тоже поредеет.
Мы не окаменелости, отнюдь! Мы с вами еще пригодимся, хоть живые, хоть никакие: натекло за срок.
Тишина окликает:
– Эй!..
Пустота окликает:
– Эй-эй!..
Кружится голова.
Кружится мир вокруг меня.
Вертиго – если называть по науке.
Делаю упражнения, чтобы избавиться от него, корчусь червяком на матраце от нестерпимого кружения: картина скачет по стене, скачут цифры в часах, – за что мне такое?..
Врач в приемном покое утешил после проверки:
– Легко отделался, сочинитель.
А брат написал из Москвы:
"Был у тебя сосед по дому‚ друг детства‚ который вырос и шагнул из окна. Его брат – меленький‚ вертлявый‚ шумливый – кричал‚ встречаясь: "Как там Феликс? Передавай привет!" На днях кончил жизнь‚ как и его братец: много пил‚ была под рукой веревка..."
Глаза стареют прежде всего…
…первыми стареют глаза.
Потом – всё остальное.
Взглянул ненароком в зеркало, увидел чужие глаза на своем лице. Их истинный – на миг – горестный взгляд, будто скрывающий от хозяина тайну уходящей жизни.
Сморгнул – и чужие глаза приняли обычное выражение, которое бывает, когда чистишь зубы, умываешься, поправляешь прическу. Глаза, приготовившиеся смотреть на себя, привыкшие к тому, что на них смотрят.
Те, чужие глаза, видел редко.
Два или три раза за жизнь…
В позабытой ныне книге сказано кратко и назидательно: "Описывать можно тогда, когда счастие сделается воспоминанием".
Ко мне подходит санитарка –
звать Тамарка:
– Давай твои раны первяжу…
Ран было достаточно.
Душевных. Страдальческих. От тайных к ней чувств, которые проявлял на виду у всех.
Она их перевязывала, залечивая на время.
Залечила.
Стала женой.
…и в санитарную машину
"Студебекер"
с собою рядом положу…
Собака затаилась на полке в нашей спальне.
Голова и юбочка с лапами из бордового, выцветшего за годы бархата.
Наденешь на руку эту юбочку, указательный палец вставишь собаке в голову, средний и большой в лапы: кивает уморительно, негодует, в огорчении хватается за голову.
– Ляпсус, – решили. – Назовем его Ляпсус.
Глаза давно нет. Ухо обвисло. Бусинка носа затерялась. Мордочка пожелтела от времени – первый мой подарок, которому более полувека.
Нет, не первый – второй.
Сначала были подснежники, крохотный букетик трогательной белизны – тайком положил в сумочку.
– Ваши? – строгий ее вопрос.
– Не уверен… – смущенный мой ответ.
Был еще Киев с не проявленными до конца отношениями.
Обувной магазин, где ей пришлись впору лодочки густо-зеленого окраса.
За один туфель заплатила она, студентка, за отсутствием достаточных средств, за другой заплатил я, молодой инженер, за неимением того же: третий мой подарок.
Указано на странице садовода: "Подснежники почти не требуют ухода. После того, как успешно укоренятся и ”почувствуют себя дома” в вашем саду, они будут цвести год за годом".
Она "укоренилась" в нашем общем саду, цвела, радовала, – Ляпсус "укоренился" тоже, перемещаясь с хозяевами из квартиры в квартиру, из страны в страну.