На столах, на полках, на полукниги. На многих языках, это не проблема.
На столе черная тушь, перо, листы бумаги. «И сказал Симону Иисус: не бойся; отныне будешь ловить человеков». Вот вам листок с новым некрологом. Тимирев Сергей Николаевич, контр-адмирал. Вот другой. Трухин Евангел Логинович, есаул. И вот еще один (и другие будут) Ефтин Иван Степанович, генерал-майор.
Говорите, живы еще?
А надолго?
Кстати, в Северной стране (уже по возвращении из Китая) в долгих доверительных беседах с полковником Баряновым Дед не раз пытался (как бы случайно) вывести его на Осведверх. Конечно, всплывали разные имена, но имя Верховского никогда, оно даже близко не возникало. При этом евангелистов не обошли. Реакция Барянова очень заинтересовала Деда. «Лука? Ну как же, благовеститель. (Так Барянов считал.) Если говорить о символах, Лукаэто наш человек. Совсем наш, не будете спорить? Ведь это Лука повторял: стучите, и отворят вам».
Знал Барянов при этом, что евангелист принял мученическую смерть: был повешен на дереве в возрасте восьмидесяти четырех лет.
Но чего тут сожалеть?
Много пожил, много видел.
Некоторые некрологи Верховского тоже кончались повешением, только речь в них шла не о библейских местах. Твою мать. Сибирьобширнее святых мест. Верховской уверенно чувствовал себя в родной русской речи. Был убежден, что чужие слова, употребляемые без необходимости, не обогащают язык, даже наоборот. Немцы испортили свой язык латынью, полякигалльскими выражениями, в России тоже видны следы чужого и там, и тут. Вместо столового приборасервиз, вместо милой привычной епанечкимантилья. А там еще и нахтиш, туалет, бекас, даже вместо привычной чудесной лошадиконь.
«Мужчина, притащи себя ко мне, я до тебя охотница».
Это что, русский язык?
«Мужчина, как ты не важен!»
Вы уверены, что это сказано по-русски?
«Ха, ха, манкьор, ты совсем уморил меня».
«Какие необретаемые болванчики!»
Уйдя в новую жизнь, Валериан Верховской спрятался от людей в уютном доме, укрытом деревьями тихого зеленого парка. Любил долгие беседы. Ссылался на фон Визина, но цитировал стихи Деда.
«Зал библиотеки в вечерний час румяный, листаю Цезаря записки «О войне». И вижулагерь в Галльской стороне, орлы, буцимы, вал и синяя Секвана Гай Юлийгорбонос, сутул, а взгляд орлиный. Он тростью пишет в Рим: «За Альпами, в стране косматых варваровна жирной целине навек воздвигнута Империя Романе. Меч римский победил тех дикарей нагих, я шлю в Италию заложников из них, чтоб город мой триумф высоко ведал». Но, Цезарьпосмотри: молчат ряды столов, над книгами ряды склонившихся голов И что для них теперь твоя победа?»
В доме Валерианалакированная мебель, запах английского табака.
Пугал Деда: язык в чужой среде усыхает. Иногдаочень быстро. Среди китайцев мы, русские, как лесная травка в грубой полыни. Среди япсов вообщекак в кислоте. «Ах, как он славен, с чужою женою и помахаться не смеет, еще и за грех ставит». Год, другойи редеющие беженцы (бедность, болезни, отсутствие будущего) начнут разговаривать словами, которых сами не понимают.
Валериан обладал особенностьючувствовать невидимое.
Не скрывал презрения к тем, кто уже сейчас в ненависти своей к потерянной родине дошел до дикости требовать все русские книги печатать только английскими литерами. Таких не принимал. Не было для него таких. Вот идет к нему вроде хороший человек, разве только в голове вздор языковый, все смешалось, а Валериан от него отворачивается. То ли дышит гость не так, то ли хромает некрасиво.
А в комнатахтишина, чудесный фарфор из Золотого треугольника.
«И после нашей жизни бурной вдали от нам родной страны, быть может, будем мы фигурным китайским гробом почтены». Поэзией, впрочем, не злоупотреблял. «Холод и мрак грядущих дней» Почти все этим сказано.
Профессионально (все же бывший сотрудник Осведверха) любил слухи, держал особенную кухарку, говорившую на китайском, на японском и на русском языках. Просил Деда, когда тот уезжал (неважно, в Японию или вглубь Поднебесной): «Многих увидите. Многое услышите. Удивите меня, своего хорошего друга, напишите мне, кто кого бросил, кто с кем сошелся, кто против кого дружит. Щурился счастливо, новый евангелист. Слабость имею. Думать о прошлом. Часто думаю о черте, который ходил к Ивану Карамазову, хотел в купчину воплотиться, баню посещать, свечки ставить, даже при случае рявкнуть осанну. Подозреваю, что рявкнул. Подозреваю, что с той поры и прекратилась всякая история. За ненадобностью».
Корил за невнимание к малым, зависимым.
«По одежке встречаете, корил. Торопитесь. Привечаете не тех. Вон хорунжий Северцев в пьяном виде разгромил редакцию харбинского еженедельника. Зачем? По делу? Да если даже и по делу, задумайтесь, время ли сейчас бить япсов? У них деньги. У них сила. У них влияние. Григорий Михайлович Семенов совсем не случайно дружит с япсами. Вдруг менял тему разговора. Ну да бог с ними. Мои некрологи объяснят все. Хотя жаль Правда, жаль Ну зачем хорунжий Северцев побил в редакции китайские фонари редкостной работы? Ну право».
Корил Деда за скандал в салоне мадам Баожэй.
Надо ли было на глазах «драгоценной шпильки» (так можно перевести имя хозяйки салона) столь энергично унижать французского генерала Марселя Пти? И, кстати, почему Марселон? Он же по рождениюМарсель.
«Птиэто маленький. А Марселонвоин. Вот и получаетсявоин, но маленький», старался объяснить Дед. Ничего другого этот маленький генерал и не заслужил.
И еще один генералДитерихс Михаил Константинович, по прозвищу Соборщик, не вызывал у Деда особенного уважения. По некрологу Верховского, пал Михаил Константинович еще во Владивостоке в какой-то специально спровоцированной стычке с япсами, но на самом деле спокойно поживает в Шанхае. Ростом невелик, как тот же генерал Пти. Ровный пробор на голове, как принято, глаза внимательные, уши отставленныену, это уже природа поработала. Живет тихо, пишет мемуары, исследует мученическую смерть (в далеком Екатеринбурге) российского императора Николая II и его семьи, жалеет о несбывшемся.
А по Верховскомупал.
Кто оплачивал дом Валериана, его фарфор, его мебель, привычки?
Кто оплачивал его искалеченную руку? Его особенную многоязыкую кухарку?
Понятно, никаких прямых вопросов Дед не задавал, а сам Валериан по этому поводу никогда никак не высказывался. Только твердил постоянно, напоминал тревожно: «Цените язык. Всякий язык, не подпитываемый живым общением, иссыхает. Вот придет нужное время, а вы не сможете общаться с русскими».
«А нам еще придется общаться?»
Оба имели в виду Северную страну.
«А вы что, в это совсем не верите?»
Дед пожимал сильными плечами.
Харбинское общение ему приелось.
Если даже уже сейчас родную речь теряем, что говорить о будущем? Во что встраиваться, в какую жизнь? Растет, меняется человек только в процессе учения или обучения, а чему, у кого учиться?
«Не верьте тем, кто потерял много».
«Не верьте тем, кто не потерял ничего».
В доме Валериана неслышно властвовала его особенная кухарка.
Всегда в черном, всегда неслышная. И есть она, и нет ее. Но есть она или нет, все равно самые интересные новости в дом приходили с нею. Это она, многоязыкая кухарка в черном, приносила самые интересные новости. Это она смотрела на черную перчатку Валериана со скрытым азиатским сочувствием, а Валериан (не обязательноза это) позволял ей подрабатывать на кухне японского представительства. И для французов выполняла она какую-то работу. Рассказывала о финансовых разборках япсов и лягушатников. О нечистоплотности портнихи, работавшей на обеспеченные русские семьи. Была в курсе постоянно меняющихся курсов китайского даяна, японской йены, франка, доллара, даже гоби, придуманного в Маньчжоу-Го.
«Какое нездоровое любопытство», заметил однажды Дед.
Валериан усмехнулся: «Да и вы вряд ли, друг мой, сумеете построить жизнь праведно».
Внешне, казалось, ничего не происходило.
Ну кухарка, ну гулял в саду, ну писал некрологи.
Зажигая свечу, не занавешивай окна, пусть идущиеуже с улицы видят свет.
Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, что не сделалось бы известным, не обнаружилось бы. Не случайно про таких, как Валериан, говорят: вид имеет путешествующего в Иерусалим.