«Безмесячная ночь дышала негой кроткой, усталый я лежал на скошенной траве. Мне снилась девушка с ленивою походкой, с венком из васильков на юной голове»
Бывшая директриса слушала строго.
А Дмитрий Николаевич Пудельулыбался.
Ты смотри, улыбался, какие у них нежности, прямо сердце тает.
А ведь Марья Ивановна не так уж давно самолично заправляла большими делами в каких-то там ойротских Кочках, сама могла вершить отдельные судьбы. А ведь в незабываемом огненном девятнадцатом Дед в этого нынешнего своего коммунального соседа запросто мог из револьвера пальнуть.
Вот ушло время.
Осталисьстихи.
Прошлым женам тоже читал стихи.
Первую звали Анна. Она лучше всего чувствовала Блока.
«В час рассвета холодно и странно, в час рассветаночь мутна. Дева Света! Где ты, донна Анна? Анна! Анна! Тишина».
А потомфинал. Всегда (хоть сто раз читай) неожиданный.
«Только в грозном утреннем тумане бьют часы в последний раз: донна Анна в смертный час твой встанет. Анна встанет в смертный час».
Анна, тихая дочь протодьякона из Костромы, и Дед, студент историко-филологического факультета, что они тогда понимали? Самая обыкновенная история, почти по Гончарову. Никаких революций. Таганцевская гимназия в Санкт-Петербурге, Бестужевка, отделение биологии.
Чудесная коса. Взгляды, касания. Венчание летом четырнадцатого и сразу Большая война. У Дедафронт, у Анныожидание. Тоже обычно всё. Увиделись только в семнадцатомв Ярославле. Души обожжены. У нее сильнее. Преподавала в советской школе, конечно, была отсеяназа посещение церкви. Так и шло. В конце концов постриглась в монахини под именем Магдалина.
Марья Ивановна о прошлых женах Деда узнавала от Пуделя.
Конечно, все услышанное принимала осторожно, как бы с некоторой неохотой, но (к Пуделю) со скрытой благодарностью. Знала, что отец Веры Анатольевны (второй жены Деда) был царский генерал-майор (со всех сторонмалина), матьписательница, тоже царская, не из каких-то Кочек, не из Ойротии. Здоровья и любопытства той Вере было не занимать. Не могла пройти мимо увиденного, всегда хотела вникнуть. В двадцатом году, например, под железнодорожной станцией Тайга среди сложенных на обочине мерзлых трупов Дед увидел убитого офицера с книгой в руке. Как так? Какая книга? Морозное бледное солнце в розово-белом дыму, ни звука, ни скрипа, твою мать, почему офицер с книгой?
Но останавливаться не стал.
А вот Вера не поленилась бы остановиться.
Удивлялась: «Ты почему не посмотрел? Хотя бы название!»
Вера к названиям книг относилась как к окнам. Одни бывают пыльные, непроницаемые, как бы в мутных потеках, другиепронзительно ясные. За неистребимое любопытство отличницу Веру оставляли при кафедре русской истории Императорского Санкт-Петербургского университета, но в ноябре четырнадцатого она сама, добровольно, ушла на фронт. На все у нее сил хватало. Сестра милосердия под Варшавой, в Галиции, на Западном фронтепод Минском, на Северномпод Ригой; Георгиевские медали «За храбрость» третьей и четвертой степени, Аннинская золотаявторой степени, Владимирская серебряная.
С мужем встретилась только в Перми.
Ох, этот самый неслыханный пермский период!
Самогон, караулы, крестьяне, опасливо объезжающие заставы.
Хорошая водка. Плохая водка. Русский язык, твою мать. Самогон. Все как взбесились, никого не поймешь. Еще сын родился. По имени Гришка. Вера вставала рано, решительно умывалась, убиралась и, подтянутая, с ребенком на руках (никому Гришку не доверяла), отправлялась в отдел снабжения уездной продовольственной управы, где служила. Впрочем, весной девятнадцатого пермский период окончился. Деда вызвали в Омсквице-директором Русского бюро печати, показывать людям оскал красного зверя, открывать глаза сомневающимся.
Русское бюро печатиэто борьба против революции.
Самое надежное оружие такой борьбынасилие, но против кого?
Против брата, отца? Но как рассказать солдатам и офицерам, что кровь у нас одна? Правда, с оттенками. Как успокоить и вдохновить? Как уверить в едином (с оттенками) Божьем начале?
«Был человек в земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен».
Был, возможно, такой человек и в летней Перми, и в зимнем Омске, и в пыльной ветреной Чите, только носил на плечах светлую офицерскую шинель с золотыми погонами.
В Омске Бюро печати разместилось на Театральной площади в доме Липатникова.
Руководил заведением профессор Устряловвысокий, с серебряной бородкой, в очках. «Теория права как минимума нравственности в исторических ее выражениях». Известная работа. Деду поручил газеты, плакаты, пропагандистские воззвания. Умел любое дело организовать. Так хорошо умел, что в двадцать пятом году, вернувшись из эмиграции в новую Россию (и такое случалось), от самого Сталина услышал в свой адрес (на XIV съезде ВКП(б)) нечто вроде одобрения. «Служит у нас на транспорте. Говорят, хорошо служит. Ежели он хорошо служит, то пусть мечтает о перерождении партии, мечтать у нас не запрещено».
Слова вождя (уже уверенного) профессора не спасли.
А Дед в Омске успешно поднимал тираж им же тогда придуманной «Нашей газеты», переправлял ее номера поездами в Новониколаевск и в Томск, понятно, на фронтс курьерами.
«Зачем в твоей газете столько вранья?»удивлялась Вера.
Дед объяснял. У каждой власти есть пушки, кавалерия, пулеметы. Значит, объяснял, должны быть и толково, даже талантливо врущие издания. Без этого никак. Без этого нет порядка.
Бесчисленные беженцы заполонили Омск.
На окраинахземлянки, в городском садурумынский оркестр.
По Любинскому проспекту прогуливаются душки-военные, девицы со вчерашними животными (меха) на плечах. На рынкепахучие рыбные ряды. Прямо с возов торгуют мясом, мукой, яйцами. Плетеные корзины с овощами. Пирамиды арбузов, дынь, венки лука.
Паровозные гудкина путях.
«Я вам не говорю про тайные страданья»пела в ресторане очередная Дора или Нюра. Возбужденный поэт вскакивал из-за стола.
«Та ночь была тревожна. Облака стремил к востоку ветер сыроватый. На профиль адмирала Колчака похож был месяц желчный и щербатый»
Время от времени сам Верховный проезжал на автомобиле мимо кафе, ресторанов, двухэтажных магазинов Омска. За витринамитовары из Китая, Японии, Индии, Сингапура. На охране Верховногомундиры цвета хаки, пурпурные погоны с белым кантом. А самсмуглый. Черные с проседью волосы. Большой нос с горбинкой, щеки выбриты гладко, по-английски. Знали, работает с утра, затем, с часу до трех, доклады министров, после обедазаседания правительственных и всяких ведомственных учреждений. Но в свободное время (если случалось) прогулки верхом, театр, музыка, даже ресторан с поэтами.
Но беспокойства хватало и без этого.
Союзники требовали передать командование в их руки.
Недовольные усмешки. Небесно-голубые френчи, такие же галифе, кепи с золотыми галунами, хаки с накладными карманами. Не вспомнишь, что где-то неподалекукожаные револьверные комиссары.
Снежный простор безумной страны.
«Общественное мнение не поймет этого и будет оскорблено, отвечал адмирал на претензии союзников. Армия питает ко мне доверие. Она потеряет это доверие, если будет отдана в ваши руки. Моя армия была создана и боролась без вас. Чем теперь объяснить ваши требования? Я нуждаюсь только в сапогах, в теплой одежде, в припасах и амуниции. Если отказываете, оставьте нас в покое. Мы сами сумеем достать все это, при необходимости возьмем у неприятеля. У нас война гражданская. Иностранец не в состоянии руководить нашей гражданской войной. Для того чтобы после победы обеспечить прочность правительству, командование должно оставаться русским в течение всей борьбы».
Дед во все вникал.
«Я засиделся в баре «Красный рак». Пьянчуги выли, ныла скрипка-плакса. На сцене негр, одетый в красный фрак, чечетку бил, шельмуя англосакса. На белой стенке я прочел: «Союз расстрелянных и умерших в подвале». Прочтя, решил: пожалуй, постучусь монотонно тянул юный поэт с твердым сильным подбородком, на вид все равно мальчишка. А мертвый друг, как восемь лет назад, все восклицал: культура гибнет, финис».
Тревожное ощущение конца.