Видимо, и такое предполагалось.
«В армию адмирала Колчака влился со своими добровольцами в восемнадцатом. Большевиков победил тем, что пал за победу».
Победил?
Но ведь пал!
Да и не пал. Дед знал это.
Он, Домовой, в Шанхае сочиняет мемуары.
Вот потому и пал. Не спорьте с евангелистом.
Читал Дед некролог и на генерал-лейтенанта Кедрина Владимира Ивановича, смертью храбрых под Красноярском Сдержанно удивлялся: «Неделю назад провел вечер с Владимиром Ивановичем».
«Этот тоже занят мемуарами?»
«Не решусь оспаривать».
«Вот я и пишупал».
Много было удивительных некрологов.
Кто-то оплачивал работу бывшего сотрудника Осведверха, ценил его необычные таланты. Да и понятно. Все мы живем ради недостоверного прошлого. Время пройдет, память рассеется, а некрологи останутся. Будут знать об Анатолии Николаевиче Пепеляеве не по отчетам генштаба, а о генерал-майоре Плешкове Михаиле Михайловиче не по документам Директории. И о генерал-лейтенанте Сахарове, и об атамане Семенове, и о контр-адмирале Старке, и о других, несть им числа, найдутся достоверные воспоминания (того же полковника Домового), а главноенекрологи.
Как не верить некрологам?
Это и есть история.
Дед с уважением помнил о Верховском.
Даже в Северной стране (вернувшись) помнил.
Однажды и сам решил написать. Правда, не воспоминания.
Письмо. Обыкновенное письмо. Но не в крайком, где решали партийную судьбу Марьи Ивановны, а сразу в далекую Москву.
Для ЦК хабаровский Первый не указ.
Нельзя же видеть в людях только несовершенство.
Казалось бы, кто будет вчитываться в ЦК в письмо бывшего эмигранта, бывшего сотрудника Русского бюро печати, подчинявшегося напрямую белому адмиралу. Но в Москве (он верно вычислил) срабатывали какие-то другие, не всегда на местах понятные соображения, так что пришлось крайкому (тотальное, всеобщее недоумение) выделить отставленным «молодым» хорошую отдельную квартирувместо однокомнатной служебной, отобранной у Марьи Ивановны вместе с партбилетом.
Отдельная квартира!
Кстати, ее и проверять проще, чем коммуналку.
Теперь Первый точно знал, что над диваном в кабинете Деда развернуто на стене не колчаковское знамя (как болтали в городе), а прикноплена обычная журнальная репродукция известной картины «Меншиков в Березове».
«Сокрушу пред ним врагов его и поражу ненавидящих его».
Первый внимательно вчитывался в дневник Деда, постоянно предъявляемый ему (в копиях, конечно) сотрудниками Особого отдела.
«Луна безумствует в зеленом, а на земле, как встарь, висит над крышею с драконом рубиновый фонарь».
Стишки. Складные.
Вклеена между страниц раскрашенная, ничем не примечательная открытка.
На открытке мальчик и девочка сидят на стуле, прижались, смущенно опустили глаза, в руках, конечно, цветы.
Дед свой дневник не прятал.
Этот его дневник всегда лежал на столе рядом с ветхой рукописной псалтырью (шестнадцатый век). Псалтырь, кстати, лежала по делу: Дед в ту пору работал над большим историческим повествованием.
Вчитываться интересно.
«Вчера лопнуло все в Париже».
Это (догадывался Первый) вчера в Париже нарком Молотов отказался участвовать в осуществлении плана Маршалла.
Тут же карандашные наброски далеких гор.
Тут же газетные вырезки. Из «Правды», например.
Известный писатель Ал. Фадеев выступает против низкопоклонства.
Актуально, важно. Дмитрий Николаевич Пудель, передавая Первому выписки из дневников Деда, самое важное легонько подчеркивалпростым карандашиком, самой тоненькой линией, но всегда отчетливо. Прекрасно понимал, что нажим в таком тонком деле вреден.
«До чего же пустынна наша история, вчитывался в подчеркнутое Первый. Как мало в ней личностей, гордых профилей. Как мало в ней выработанных рассказов. Это не пантеоны, не толпы мраморных, бронзовых статуй Рима, Греции, это не корабли, конквистадоры Европы, не отдельные мученикиДж. Бруно или Гус, сгоревшие на кострах. Нет, это бескрайние поля, это бескрайние человеческие толпы. Этосила в армии, в труде массовом».
Первый деловито вникал.
Знал, Дед все равно проговорится.
Пусть не сразу, но проговорится, по-другому не бывает.
«Сретение. Чудная погода. Ночьюплан романа. Яркое весеннее утро над Амуром, даль etc. Колокольный широкий звон, раздолье, сила. Кремлевский бойчасы. Старая женщина проснулась. Ощущение силы, бодрости, свежести накачивается в нее. Встает. На ней семьяхлопотливая, разнообразная. Всё в движении. Учатся внуки, старший сын вернулся с фронта. Вот она идет, жизнь, такая, как следует. Веселье, радость при осуществляемом социализме».
И приложен черновик письма.
Письмо (Пуделем помечено) отправлено в Москву.
Отправлено в ноябре пятьдесят четвертого годана адрес все того же писателя Ал. Фадеева, кстати, не просто известного писателя, а генерального секретаря Союза советских писателей.
«Уважаемый Александр Александрович!
Пятое утро подряд сижу на диване и слушаю передачи хабаровского радио, в которых идут отрывки из Вашего романа «Черная металлургия». Наконец написано то, что нужно. Наконец изображено, что социализм реально существует, а не только идет за него борьба, что социализм вошел в быт, что русский народ живет по-новому, что он свободен, растет, дышит. Слушая эти передачи, вижу воочию, как живет наша новая страна, которая стоит ведущим журавлем в четком косяке мира».
(«Стоит ведущим журавлем»эти слова были Пуделем легонько подчеркнуты.)
«Уважаемый Александр Александрович, Ваш роман означает возникновение новой, давно ожидавшейся плодоносной советской литературы. Есть голос, на который теперь нужно идти. Вы удивительно точны во всем, начиная с заглавия. «Черная металлургия». Это художественно! Это умно, как в музыке. Это бесспорный социалистический реализм. Потому еще раз хочется отметить Вашу абсолютную мастерскую меткость. «Разгром», «Молодая гвардия», «Черная металлургия»это целых три точных выстрела прямо в яблочко. Вы не позволяете себе роскоши литературно щеголять. Все у вас собранно, нужно, а стало быть, верно. Эти Ваши литературные вещикак три водораздела советской литературы, как три семечка, принесших и приносящих богатые литературные урожаи. Это свидетельство того, что подъем новой жизни идет полным махом в самых недрах нашего народа»
Первый удовлетворенно наклонял голову.
Вот пишет бывший эмигрант, а пишет верно.
Вот пишет бывший сотрудник бывшего Бюро печати, пишет не давно уже расстрелянному Верховному, а убежденному, много раз проверенному идейному коммунисту.
Кстати, Пудель Дмитрий Николаевич сдружился с Дедом.
Нередко и запросто заходил в гости. Марья Ивановна заваривала чай.
Не какая-то Маша с Кочек, а уважаемая Марья Ивановна. Неторопливо и понимающе говорили о погоде. Дмитрий Николаевич посмеивался, Марья Ивановна иногда поджимала губы, с некоторым запозданием выходил из кабинета (работал) Дед.
«Маша, а водочку?»
«Это надо ли днем-то?»
Весело указывал: «Гость у нас».
Спрашивал: «Не против, Дмитрий Николаевич?»
А чему тут противиться? Не коммуналка. Не помешаем.
До письма в ЦК (точнее, до отдельной квартиры) обитали в коммуналке.
Ничего страшного, многие так жили. Среди живых людей. Длинный коридор, деревянные лари с навешенными на клямки замками, хмурые запахи из общей кухни, всякий хлам, мешки. Иногда появлялся почтальон, передавал письмо. Пояснял: «К нам поступило в поврежденном виде».
А то!
Понимаем.
Однажды пьяный сосед вызверился.
Сперва бахвалился: «Вот жизнь налаживается, твою мать! Вот как жизнь налаживается! На Урицкого-то открыли новую лавку, там чего только нет. И штуки мануфактуры. Сосед пьяно-криво, но на удивление легко выговаривал сложные слова. И хромовые сапоги, и гармоники. В продуктовом отделебочка с жирной селедкой, загорбок у каждой что у нашего бригадира».
Вдруг обнаружил на кухне посмеивающегося Деда.
«А ты чего лыбишься? Тебя-то с какого лесоповала турнули?»
Дед ответил: «С шанхайского».
Сосед не понял, выпучил водянистые глаза.
К счастью, выглянул из своей комнатушки еще один сосед, на вид совсем непотребный. Всегда хотел чего-то, да хотя бы и драки. Выглянула Марья Ивановна. Вместе замяли, утишили скандал. Потом (уже в своей комнатушке) Дед для утешения читал Маше стихи Апухтина.