При этом завидовали. Вон Машку на денежки потянуло.
Это у него-то денежки? Какие денежки? Радиокомитет не щедр.
Первый год (после возвращения из Китая) на собраниях в писательской организации рядом с Дедом никто не садился. Присматривались. Бывший эмигрант, а держится по-хозяйски. Сочувствовали Марье Ивановне. После смерти мужа из каких-то Кочек (село такое в Ойротии) приехала в Хабаровск (или направили ее, все едино). Только жизнь начала устраиваться, тут этот. Посмеивается: «Маша с Кочек». А у Марьи Ивановны за спинойшкола, курсы, опять школа, опять курсы, библиотека. Библиограф, потом завотделом, наконец, директорвышла в люди. К слухам о Деде, конечно, прислушивалась. Но ведь определили человеку свободное проживание в Хабаровске, значит, ничего особенного нет за ним, руки у него не по локоть в крови, как пишут о некоторых. Все мы так или иначе отставлены от дел.
Полковник госбезопасности Анатолий Андреевич Барянов, опекавший Деда после возвращения, вполне одобрительно отнесся к тому, что бывший белоэмигрант ушел с головой в творчество. Пишет, просиживает дни в библиотеке. Работает над рукописью с интересным названием «Китай и его 24 революции». Неужели двадцать четыре? Откуда столько? Удивлялся, но ничего не советовал. Хочется писатьпиши. Ждал с интересом, что получится, тем более Дед от сложных вопросов не увиливал. «Тебе немножко бы ленинского понимания, бесценный получился бы писатель», радовался Барянов. Не прятал свои крупные желтые чекистские зубы, в литературе разбирался. По крайней мере, старика Каренина в известном романе считал полковник Барянов единственным положительным героем. И за праздничным столом в гостях пел то, что все пели.
«Мой миленок-мармулёнок, он, наверное, селькор. Тремя буквами, мерзавец, исписал мне весь забор».
Народ поет, душа требует.
Дед вживался в новую жизнь.
Главное сделано: вернулся. А вот куда?
Приглядывался, присматривался, что делают, чем живут люди. Спокойно вслушивался. В родном языкекак в свежем воздухе. Никаких хитростей, понимаешь где-то на животном уровне, как и надо. Вот водаее пьют. Вот картошкаее сажают. Созрела, копаютскопом. Комары, мошкараэто ничего, на это мы управу найдем. Это дикие волки, мимо поля пробегая, пусть дивятся, зачем люди морды свои под густой сеткой прячут.
Красные ягоды, как кровь.
Жил в комнатев облупленном здании бывшей гостиницы «Русь».
Тесно, не сильно развернешься, все равно не камера, в любую погоду можно окно распахнуть, по рукам не бьют. Полковник Барянов правильно рассуждал. Раз уж ты вернулся, раз уж разрешили тебе, значит, приноси пользу. Разве не ради этого вернулся? За кордоном, ну, там якшался со всяким белым отребьем, теперь думай, осмысливай, рассказывай. Вслухдля народа. Меньших масштабов полковник не признавал.
Стиль ищешь?
Зачем эти хитрости?
Русский языксам по себе стиль.
«Начистить репу двум перцам»такое непонятно разве что заграничным придуркам. «Настучать по тыкве одному хрену»такое тоже только до дурака не дойдет. Чего неясного? По тыкве! Одному хрену! Хрустальной чистоты понятия. В Китае речь у русских людей быстро обесцвечивалась. В Китае вполне можно было обходиться десятком нужных слов. Не Деду, конечно, с его многими языками. Но даже он в Китае обрастал мутными обыденными словечками. И все равно вернулся! Очищайся! Вбирай потерянное богатство, книги кругом!
Тысячи полок книг.
«В родном ауле». «В родном городе». «В почтовом вагоне». «В пургу камчатскую». «На заре». «В осенние дни». «Заре навстречу». «На Севере дальнем». «Белая береза». «Северное сияние». «Далеко от Москвы».
Видишь, как просто?
«Гость из тайги». «Солнце над рекой Сангань». «Горячие сердца». «Горянка». «Печник с «Челюскина». «Быстроногий олень». «Красная рубашка». «Алые зори». «Красная стрела». «Красное лето». «Красная птица». «Красные зори». «Красные дьяволята».
Чем плохо? Цвет привычный.
«Солнце Ленинграда». Нисколько не скучно. «Солнце на парусах». И с севера, и с востока мы океаном окружены. «На закате». А ты и это понимай правильно. Вот другая книга есть: «Встречь солнцу». Придет время, художники палитру расцветят шире, а пока что же. Ищем. Строим. Полковник Барянов дружески советовал: «Ты прислушивайся к Марье Ивановне, она по заграницам не отсиживалась».
Дед посмеивался: «Маша с Кочек?»но прислушивался.
Марья Ивановначеловек заметный, руководила краевой научной библиотекой, член партии. Одинока, да. Но в этом что особенного? После такой большой войны одиночеством никого не удивишь. Правда, Марью Ивановну часто стали вызывать в крайком. «Как дела? Подумали?»
Кивала.
Все думают.
И она думает тоже.
«Марья Ивановна, деликатно подсказывал Первый (вот на каком уровне разговор шел). Не дело вам сближаться Ну, вы понимаете, о ком я (Понимаю, понимаю, покалывало у нее под сердцем.) Все рядом живем, должны понимать Пусть бывший, но ведь эмигрант»
«Мы с ним не о политике разговариваем».
«Об этом догадываюсь», понимающе кивал Первый.
А Дмитрий Николаевич Пудель (пожилой, понимающий брюнет из отдела идеологии), обычно присутствовавший при таких встречах, доверительно добавлял: «Мы вам, Марья Ивановна, не претензии высказываем. Мы не укоряем, не указываем, знаем, что вы человек опытный. Это он намекал на ее прошлое. Просто просачиваются, сами знаете, ох, просачиваются слухи. О том о сем. Чаще всего о том. Удрученно поджимал губы. Люди справедливости ищут. Так уж устроены. Интересует людей, почему одни бывшие белоэмигранты трудятся на дальних лесоповалах, а другие лекции читают на радио».
«Лекции на Китай. Такое не каждый может».
«Потому и не давим на вас, мягко снимал Первый постоянно возникающие неловкости. Просто советуем. Как товарищи по партии. Никто не спорит, окончательный выбор исключительно за вами. Но работу, если что ну, в случае совсем неверного решения тогда работу вам придется оставить Тут иначе быть не может Директор краевой научной библиотеки, это, сами знаете, не пунктом приема посуды заведовать Деликатно постукивал короткими пальцами по столу. Билет на стол выложите»
Она и выложила.
И вернулась в отдел библиографии.
Что ж, что отставленная. Живая, разве этого мало?
А Дед себя не считал отставленным. Он вернулся в родной язык. Может, ради этого и жил. Вот гуляет по набережной, любуется снежным Хехциром (со своей стороны, с русской), прислушивается к прохожим.
Иногда вспоминал Валериана Верховского (Харбин).
Будто из Нового Завета человек вышел, из благовествования от Луки.
Кстати, похож на Луку. Вылитый евангелиств варианте Эль Греко. Длинное лицо, черная борода, волосы с падающей на лоб прядью. Апостол от семидесяти, сподвижник самого Павла. Правда, истинный Лука врачевал, а бывший штабс-капитан Верховской сотрудничал в Осведверхе (Осведомительное управление Верховного). В разговоре по-птичьи медлительно наклонял голову: «Не верь тем, кто потерял много». Потом наклонял голову в другую сторону.
«Не верь тем, кто вообще ничего не потерял».
Крылатый телец, держащий Евангелие.
Глаза круглые. Черные. Как ночь или бездна.
Что чувствуешь, когда на тебя смотрит ночь или бездна?
«Чем больше Пожарских, тем меньше Мининых». Над словами Валериана Верховского Дед не раз задумывался. В сущности, неважно, кто смотрит на тебяночь или бездна, но это тревожит. Это беспокоит. Это гнетет.
Впрочем, на все вопросы о будущем Валериан отвечал одинаково.
«Читайте мои некрологи».
Такой вот был собеседник.
Крепче херувима с пламенным мечом.
Крепче всех этих кожаных револьверных комиссаров.
«Много пало убитых, так как от Бога было сражение»начинался некролог Верховского «Памяти полковника Домового».
Да, Домовой. Модест Аркадьевич.
Из-под Сызрани. Под ружьемдобровольцы. Их так и прозвалидомовые.
Домовые полковника Домового. Это звучало. Революция всех лишила поместий, усадеб, чинов, дел. Почему же не воевать? Никто награбленного просто так не вернет, ничем украденным не поделится. Полковнику Домовому подначальные верили больше, чем себе. Говорили, что Домовой красив как бог. Преувеличение, конечно, да и говорили, возможно, только богохульники, но таких было много. Да, ростом полковник Домовой метра полтора с небольшим, ну и что? Себя доказал с первых дней войны. В сентябре четырнадцатого в тяжелых наступательных боях при Гумбиннене (Восточная Пруссия) трижды был ранен, трижды возвращался в строй. В черновике Верховского его рукой была вычеркнута строка: «Трижды был смертельно ранен, трижды возвращался в строй».