Смотрела и не понимала: как так?
Милой Химеры нет, генералов, оспаривавших будущее, нет, давно затерялся в пространствах веселый поручик Щелкун, а бывший пропагандист, бывший полковник в добротном костюме, с резной палкой, с авторучкой в кармашке, почему не замерз на смертельном льду Байкала, не расстрелян в поле под Красноярском, не истлел на харбинском кладбище? Как это так? За любой из его плакатов большевики должны были сгноить его в лагерях.
«Из всего обещанного вам большевики дали:
миртакую войну, какая никому не снилась,
хлебкартофельную шелуху, мякину, конину, говядину с сапом,
волютюрьму да виселицу, расстрелы без суда и повсеместный грабеж,
землюпо три аршина на человека в вечное владение, ложись в нее и владей,
фабрики и заводыбезработицу, голод, холод, комиссарский кулак под нос да пару мадьяр или китайцев по бокам».
Разве не ярились большевики, читая такое?
Так почему он в Москве? И почему глаза светятся?
«Знаете, сказала негромко, у меня хорошая память».
В сорок девятом умудрилась запомнить целый лист из своего дела, небрежно (случайно) раскрытого на столе следователем. Щурилась, моргала, показывала, как плохо видит. Следователь, может, и не верил, да ведь, с другой стороны, на кой хрен скрывать что-то от этой, считай, уже неживой бабы? Ну, подстилка адмиральская. Со дней Екклесиаста известно: во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастья размышляй.
«На правой ноге шрам от операции».
Все слова Колчаковна запомнила буква в букву.
Личные дела зэков хранятся в специальных фондах.
«Хранить вечно». Иначе как? Иначе прошлое вообще размажется, не скрепленное ничем, даже бумагами, уйдет в небо легким дымком. Нет, нет. Пусть хранятся эти мутные (как на могилках) фотографии, пусть дойдут до потомков эти пожелтевшие листы допросов с вложенными между ними ломающимися от сухости справками.
Запомнила навсегда.
Каждое слово, каждую букву.
«На основании изложенного обвиняется такая-то (перечислены были все ее прошлые фамилии), в 19181920 г. жена адмирала Колчака»
Никому, даже лучшей, даже давней, единственной своей чудесной и нежной подруге Маше, той, что из семьи графа Капниста-старшего, яркой артистке, умнице, все понимающей, все чувствующей, не сказала о том, что казенная запись на допросном листе взволновала ее.
«Жена адмирала Колчака»
Дословно запомнила словесный портрет.
«Фигура: полная.
Плечи: опущены.
Шея: короткая.
Цвет волос: темно-русые с проседью.
Лицо: овальное.
Лоб: высокий.
Брови: дугообразные.
Губы: тонкие.
Подбородок: прямой.
Особые приметы: на правой ноге шрам от операции.
Прочие особенности и привычки (картавит, грызет ногти, жестикулирует, сплевывает): нет».
Удивительно: про экземуни слова.
И еще удивилась: это у меня-то шея короткая?
И думала, думала. Время в лагерях было. Постоянно думала.
Вот на плакатах Деда (Русское бюро печати) все просто объяснялось.
Красные идут в Омск не для того, чтобы освободить вас, обывателей (обыватели всегда свободны), от жестокого насилия белых. Красные идут в Сибирь за вашим хлебом, господа наивные обыватели. Они за вашим хлебом идут! Захватив Омск, главную столицу России, большевики откроют путь в остальную огромную, до смерти голодную Россию, и туда, как бурей, всосет весь ваш хлеб, все ваше масло, молоко, а вам, господа обыватели, взамен выдадут одноразовые продовольственные карточки.
«В СИБИРЬ, ЗА ХЛЕБОМ!»
Сработал такой плакат мгновенно.
Из банков начали забирать вклады. Люди бросились к поездам.
По всему Омску грузовые автомобили, розвальни, сани, доверху заваленные вещами. К вокзалу не протолкнуться. Драки, вопли, ругань, выстрелы. Бодрее всех держались иностранцы, приезжавшие в Омск изучать ужасную русскую революцию. Злые солдаты в форменных фуражках, матюгаясь, пилили на морозе дрова. Грузите, грузите уголь на паровозы. В звездной ночи, будто облитые мистическим сиянием, двигались по дорогам (на восток) многие человеческие фигуры.
От кого бежите? От немцев? Французов?
Никто не понимал. Знали одно: большевики близко.
Верховный недоумевал, сжимая виски ладонями: вот ежели сейчас заключить мир (и такое напрашивалось), то что же мнеслужить у большевиков? Колчаковна объяснить не умела, сама нуждалась в поддержке, да и не стал бы слушать. Все мужчины для Анны Васильевны закончились на Александре Васильевиче. Да и как иначе? Ведь ей, не беглянке в ПарижСофье, официальной жене, Верховный дарил цветы. Фиалки, ландыши, розы, нарциссы, да хоть ромашки, хоть ирисы. Все были хороши. Как александрит в золотом колечке.
Дед кивал. Пусть выговорится.
Он знал больше, чем подруга адмирала.
Ну да, розы и фиалкиАнне Васильевне, а письмажене.
«Мне странно читать в твоих письмах, что ты спрашиваешь меня о представительстве и о каком-то положении своем как жены Верховного правителя, писал Александр Васильевич в Париж своей жене Софье. Ты пишешь мне о том, что я недостаточно внимателен и заботлив к тебе. Я же считаю, что я сделал все, что я должен был сделать. Все, что могу сейчас желать в отношении тебя и сына, чтобы вы были в безопасности и могли бы прожить спокойно вне России настоящий период кровавой борьбы до ее возрождения. Прошу не забывать моего положения и не позволять себе писать письма, которые я не могу дочитать до конца, так как уничтожаю всякое такое письмо после первой же фразы, нарушающей приличие. Если ты позволяешь слушать там (в Париже) всякие сплетни про меня, то я не позволяю тебе их сообщать мне. Это предупреждение, надеюсь, будет последним».
Дед слушал.
Пусть выговорится.
В гостинице у него была припрятана бутылка «Московской особой».
Пригодится. Саднило сердце. Только у женщины любовь может тянуться так долго. Вот уже и некого любить, все выгорело, а любовь все равно жива, ранит. И чем мучительнее, тем дольше тянется.
«Средь шумного бала»
После танцулек такие стихи не напишешь.
Слушал Колчаковну, а сам уже прикидывал: с Плющихи пойду к Горбатову. Напиться нужно. У Бориса Леонтьевичавсегда хороший коньяк, правда, жена на высылке. Или к Щипачёву пойду, если уж совсем прижмет. У Степана Петровича и хороший коньяк дома, и хорошая жена домаФаня, приемная внучка Ильи Григорьевича Эренбурга. И стихи у Степана Петровича простые. «Леса и леса. За Уралом, где зимы намного длинней, деревня в лесах затерялась, лишь звезды да вьюги над ней»
Слушал. Кивал медлительно.
В перерывах между отсидками Колчаковна умудрилась выйти замуж за обычного инженера-путейца. Был добр. Показалось вдруг, все затихло. Показалось вдруг, что про нее забыли. Но опятьарест Потом опятьподнадзорное проживание Время пришло настоящих строгостей.
На волю вышла после войны.
«Отсиделась».
Считай, что и так.
Муж умер. Москва закрыта.
В городе Щербакове работала дошкольной воспитательницей (после войны рабочих рук везде не хватало), конторской чертежницей, ретушером, вышивала кофточки, скатерти, расписывала игрушки, в местном театре сочиняла декорации. В театре, кстати, нравилось.
«Как дети, все у них невпопад».
Вот они-то, актеры, у которых все невпопад, Колчаковну и заложили.
В итоге отсидела десять месяцев в Ярославской тюрьме, затем этап в Енисейск.
Ах, Милая Химера, Александр Васильевич! Вот все-то меня к большим рекам тянет. Вот все-то покоя нет.
«Полвека не могу принять, ничем нельзя помочь»
Вот какая большая у нас страна, вот как много больших рек.
«Но если я еще жива, наперекор судьбе, то только как любовь твоя и память о тебе»
Слушал.
Помнил слова Верховского.
«Не верь тем, кто потерял много».
Не случайно Валериан походил на евангелиста Луку.
«Не верь тем, кто вообще ничего не потерял».
Понимал, что Колчаковна не жалуется.
«Знаете, Александр Васильевич жаловался, что подводные лодки и аэропланы сильно начали портить всю поэзию войны. Невольно улыбнулась тому, как странно прозвучали эти произнесенные ею слова. Что там, в облаках, что под водой? Стрелять приходится во что-то невидимое. Вот и взрывается что-то в столбах дыма и воды, а что, не видишь»