Добавила непонятно: «Подливы много»
Дел понял: перешла на жаргон. «Врут много»
«Помните, как Арсений писал об Александре Васильевиче?»
Он помнил. Он знал. Несмелов навсегда останется их главным летописцем.
«День расцветал и был хрустальным, в снегу скрипел протяжно шаг. Висел над зданием вокзальным беспомощно нерусский флаг. И помню звенья эшелона, затихшего, как неживой. Стоял у синего вагона румяный чешский часовой. И было точно погребальным охраны хмурое кольцо, но вдруг, на миг, в стекле зеркальном мелькнуло строгое лицо. Уста, уже без капли крови, сурово сжатые уста! Глаза, надломленные брови, и между нихего черта, та складка боли, напряженья, в которой роковое есть. Рука сама пришла в движенье, и, проходя, я отдал честь.
И этот жест в морозе лютом, в той перламутровой тиши, моим последним был салютом, салютом сердца и души! И он ответил мне наклоном своей прекрасной головы. И паровоз далеким стоном кого-то звал из синевы. И было горько мне. И ковко перед вагоном скрипнул снег: то с наклоненною винтовкой ко мне шагнул румяный чех. И тормоза прогрохотали, лязг приближался, пролетел. Умчали чехи адмирала в Иркутскна пытку и расстрел!»
Жена адмирала Колчака.
Конечно, это льстило Анне Васильевне.
Она ведь не видела листов допроса, которому в Иркутске был подвергнут Верховный.
«Член комиссии: Здесь добровольно арестовалась госпожа Тимирёва. Какое она имеет отношение к вам?
Колчак: Она моя давнишняя хорошая знакомая; она находилась в Омске, где работала в моей мастерской по шитью белья и по раздаче его воинским чинамбольным и раненым. Она оставалась в Омске до последних дней и затем, когда я должен был уехать по военным обстоятельствам, она поехала со мной в поезде. В этом поезде она доехала сюда (до Иркутска) до того времени, когда я был задержан чехами. Когда я ехал сюда, она захотела разделить участь со мной.
Член комиссии: Она является вашей гражданской женой?
Колчак: Нет».
Медленный тихий снег.
Низкое смутное белесое небо.
Железная дорога занята поездами, вдоль дорогибеженцы.
Беженская тля, презрительно говорил чешский генерал Гайда. Длинный рот набит золотыми зубами. Ироничная улыбка. «В Вятке свои порядки». Пытался понять Россию, но масштабы сбивали с толку. Как понять? В небонеестественно прямой столб дыма. В ободранных вагонахобовшивевшие солдаты, на крышахдрова. А рядом, в вагонах для союзников, освещены окна, слышатся женские голоса, к чаю подают монпансье и белые булки. Поляки, чехи, французы, англичане, сербы в бесконечной безрадостной стране чувствуют себя хозяевами. Конные разъезды неустанно рыскают вдоль пути. Серые френчи, суконные красные штаны. В вагоне-ресторане тучный министр финансов фон Гейгнер отчитывает нерадивых (на его взгляд) официантов. Чешский генерал Сыровый (черная повязка на левом глазу) требует подать водку. Штабс-капитан Василий Янчевецкий (будущий сталинский лауреат по литературе) спорит с другим будущим советским писателеммолодым пышноволосым чиновником особых поручений Министерства иностранных дел Валерием Язвицким.
Ничего не происходит. Жизнь происходит.
Ангелыони как золотые комары. От них отмахиваешься, а они вновь и вновь жалят твою совесть. Подлива все это. Вранье, твою мать. Колчаковна незаметно перешла на барачный жаргон, но руки привычно держала на коленяхсмиренно.
Все же ей везло. Например, баланы не привелось катать.
«Баланыэто такие мерзлые бревна с корой».
Дед кивал.
Снежная тьма.
Звездыбудто их мороз накалил.
Фосфорическое свечение отовсюду, сполохи.
И таежное селобезмолвное, потерянное. Название хрен выговоришь.
Света ни в одном окнезатаились. Дед выбрал избу поприличнее. Не то чтобы лучшую, ноничего. Бросил поводья своей рыжей злой кобылы рядовому Косоурову, толкнул дверь. Пахнуло в лицо дымом, псиной, хотя собаки в избе не оказалось. Увидел девку за грубым деревянным столом, старухув стороне, у печи, на лавке. Будто неживая, замерла.
А девка молодая, из-под платка русые волосы, по взгляду чувствуется, готова.
К чему? Да к чему угодно. Ноги прикрыты юбкойдлинной, серой. Не вскочила испуганно. В усталости, в смутности ночной Дед подумал с усмешкой: а ты чего ждал? Да, не вскочила. Да, юбка серая. Не подвязки на ней, не кружева, твою мать. В обычной жизни таким девкам бойкости не занимать, но сейчас молчала, смотрела как из мглы, глаза как провалы, черные бездны со своим страшным миром. Хотел крикнуть Косоурова, но дверь затворилась, да и понял уже: девка и старухаодни. Колеблющийся свет толстой самодельной свечи неясно падал на пол. Отметил про себя: пол не сильно хорошо выскоблен, будто тут поросенка резали.
Не скидывая шинель, задымил самокруткой, осмотрелся.
Воздух кислый, но чисто. Только следы у порога подозрительные. И старуха подозрительная. В каком-то стеганом татарском халате, а на девкеплаток серый на круглых плечах, себя жалеет.
«Где хозяин?»
«Нету его».
«Куда ушел?»
«Повез мешки».
«Куда, какие мешки?»
«Откуда мне знать, куда и какие?»
«А кому надо такое знать?»
«Тому, кто заставляет».
«А кто заставляет?»
Пожала плечами. Она, конечно, не знает. Всякие приходят и уходят. Все вокруг как с ума посходили, с ума поспрыгивали, обозы, верховые, пешие. Все идут на восток. Только на восток. Что там, вход в рай? Почему всё прут и прут через нас, день и ночь, ни отдыха, ничего. Все поедено, все выпито.
Старуха в теплом халате так ни разу и не шевельнулась, может, правда ни слова не слышала, вся страшная, согнутая жизнью. Но когда спросил громко:
«С кем воюете-то?»
Услышал: «А кто придет».
«Молчи», вспыхнула девка.
«Пусть говорит», разрешил Дед.
Но старуха опять замерла, замолчала.
Дед смотрел на девку-хозяйку. Усталое тело ныло. Тридцать верст среди снегов, твою мать. Хорошо, яйца не поморозили. Подойти и обнять девку, сдавить, чтобы застонала, чтобы тепло учуяла, поняла: вот какая в человеке сила. Ни морозом, ни верстами не сломишь.
Повторил: «С кем воюете?»
На этот раз девка посмотрела на Деда такими глазами, будто в них ночь клубилась. Или клочья ночи, так страшней. Тянула к себе магнитом. Подумал: подойду. Но в этот момент девка ответила: «С кем воевать такими-то руками?»
И показала молодые, сильные, но уже искривленные работой, распухшие в суставах пальцы. Такие, что, может, и косточки в этих пальцах были перебиты чем-то тяжелым, потом срослись, как могли.
Но самакрепкая. Как зимняя непогода.
«Кругом всё загадили», прошамкала старуха.
Глаз старухи Дед не видел. Опустила голову, чувствовалненавидит. Сухо и зло. Такая вот таежная пиковая дама. Но девка, та дышала умеренно, блюла себя, потому и подумал уже спокойней: сам ночью проснусь Потянулся: такая не оттолкнет, сама в дебрях одна, мужик-то, вишь, мешки повез Куда? Какие? Кому?.. Тяжело топая сапогами, прошел в угол, откинул занавеску. На этом топчане хозяин, наверное, любит дрыхнуть. Зевает, крестит грешной рот. Сегодня какие-то мешки увез, вчера какого-то поросенка резал. Не шли из головы затертые на полу пятна.
На топчанепотертое сукно болотного цвета.
«С кого шинель сняли?»
«Никто не снимал».
«А откуда она?»
«Сам сбросил, усмехнулась. Обменяли шинель на окорок».
Усмешка странная, и повела плечом странно. Дескать, а чего такого? Ну кто-то пришел, ну сбросил шинель. Затоокорок. Глядя на такую, что хочешь сбросишь. Подумал (не теряя осторожности): это хорошо, что Косоуров и другие люди расположились в соседних избах.
Не смотрел на девку, но притягивала, как магнит.
Упал на топчан, поестьэто потом. Проваливался в сон.
Ночью Встану Девка в постели И старуху сон сморит
Укрылся английской шинелью. Девку обниму, не к старухе же она приткнется. Подумал: чего хочу? Удивился. Новогоднюю елку со свечами хочу, хлопушки. Как в детстве. Чтобы свечечки выгорали полностью. И чтобы цвели апельсины в еловых лапах. А тут темно. Ветер воет в трубе, домовой печалится, вдруг его избу сожгут, куда ему пойти, где притулиться? Снилась дорога. Снился лай. Снились негромкие голосамужской и женский. «Чехособаках в красных штанах» О чехособакахэто женский голос. Дошло сквозь сон, девка это говорит. Может, муж вернулся? Не мог разлепить веки, но вдруг обожгло: вовремя пробудился, вовремя