И добавил: «Еще Стах приехал».
Я кивнул: «Редкое имя».
«Это фамилия».
Суржиков помолчал, прикинул про себя что-то.
«Вот еще об Игоре, который Кочергин. Он палубный матрос, ходил по Охотскому, учится в Москве в Литинституте. Запомни, никаких ему денег. Ни копейки. Враз пропьет и о долге забудет. «Я называю кошку кошкой!» Пусть называет, пока не дали по лапам. Привык смотреть на поэзию как на водопой. Не то что Леня Виноградский. Леня умный, не пьет, очки носит. И Леванович очки носит. Поэты нам не конкуренты. Недобрые губы Ролика дрогнули. Мог бы Леша Невьянов поспорить за первое место, но слишком подражает Деду. Это не приветствуется. Пишет не романы, а исторические повествования. Не скажу, конечно, что Леша неудачник, но «Анну Каренину» перечитывал раз пять, чтобы понять, почему эта баба под поезд бросилась».
И наконец предложил: «Идем в бар!»
И мы пошли.
И оказались в «Дальнем Востоке».
Собственно, «Дальний Восток»это ресторан, а при нем бар.
Несколько столиков, в основном пустые, только за одним у окнамассивный человек в темном костюме, при ногетяжелая трость. Набалдашник, кажется, из слоновой кости. Во всем (и в человеке, и в палке) некая избыточность. При этом избыточность не в весе, не в стиле, а в уверенности. У таких место всегда лучшее. Вертикальная морщинка между густыми бровями, как барранкос на склонах старого вулканапромоины и овраги, в общем, не украшающие лицо, но и не портящие. Русский нос, щеточка усов. С уголков четких губ ниспадают две тонкие морщины, в нагрудном кармашке темного пиджакаперьевая авторучка.
«Дед?»догадался я.
Ролик удовлетворенно кивнул.
«А рядом кто?»
«Хунхуз».
«В каком смысле?»
«Прозаик. Прозвали так».
Хунхуз, даже бритый наголо, рядом с Дедом не очень смотрелся.
В юности (рассказал Ролик, когда мы устроились за столиком в стороне) Хунхуз валил деревья на какой-то пограничной реке, а в свободное время чернильным карандашом записывал в растрепанную амбарную книгу эпизоды своей будущей повести «На далеком кордоне». Правда, он тогда даже не знал, что пишет именно повесть, жанр создаваемого им произведения с некоторыми затруднениями определили позже, уже в редакции толстого хабаровского журнала, в котором Хунхуз сейчас и работает. Герой повестимолодой инженер (глаза вострые, мыслит решительно) раскрыл на каком-то гидролизном заводе банду вредителей. Такое время было, что кругом одни вредители. Завод был небольшой, но оборонного значения: выпускал исключительно сухой спирт в таблетках. Для армии удобно. И согреешься, и никакого баловства. Так что, подвел Ролик итог сказанному, твою «педагогику» будет оценивать и такой сложный человек.
«Ну а третий, сам понимаешь, Пудель».
Спокойный, неулыбчивый. Наверное, понимающий. Вот сидит, а все равно видноон большого роста. Волос, да, черный. Из нагрудного кармашка, как и у Деда, торчат авторучки, сразу две. (Запасливые в Хабаровске писатели, отметил я про себя.) Что еще: темный аккуратный костюм, неброский галстук. Улыбкасдержанная, жестыобдуманные, ничего лишнего.
Больше всех заинтересовал меня Дед.
Я вспомнил, что, кроме повести про тот самый «полуденный час, когда приятно принять любовницу», я читал еще одну книжку Дедаисторическую, про императрицу Елизавету. Вот ведь царствовала! Никакого у нее специального образования, а царствовала!
«Трон золотой, бриллианты на башмаках, Ролик тоже завелся. Дед любит избыточность. Вельможи у него один к одномукрасавцы, умеют служить, умеют нравиться. Отличился: вот тебе тысчонка крепостных душ, а к душамчервонцы, а к червонцамсобольи шубы, а к собольим шубамзолотые табакерки. Дядя Людвиг, дядя Брюммер, барон Корф, граф Шембелен-Бирндорфвсе в романе Деда свои, все как родные. Герцогини спят под чудными штофными одеялами, под балдахинами, вывезенными, кажется, еще из Цербства. Пусть в облезлой позолоте, но парят над ними амуры в розовых веночках. Дед знает, о чем пишет. Когда на глазах маленького Хунхуза япсы (японцы) утопили его отца в проруби, Дед находился в Харбине, в этом пыльном русско-маньчжурском городе. Там, в Китае, и провел почти треть своей жизни. Будем считать, на пользу. Многое понял, тогда как другие эмигранты, бывшие белые, вели там жизнь обычных млекопитающих. Ролик усмехнулся. Дед не Коля Ниточкин, он говорит на живых языках, при этомна многих. В Китае на живом китайском общался. Ты, наверное, заподозрил Ролик, Китай представляешь неким доисторическим деревом с листьями, похожими на вырезанные из картона сердечки, и вокруг по берегам Янцзы глупые рыбы бегают»
Посмотрел на меня.
«А Китай не такой. В Китае уже атомную бомбу сделали».
В этот самый момент в бар ввалилась шумная группа семинаристов.
Среди них я Люду Волкову сразу опознал. Оса не оса, а зубы железные.
Не все, конечно, но этого и не надо. Скорее, овца железнозубая в кудряшках и в стихах. «Одуванчик придорожный был, как солнце, золотым, но отцвел и стал похожим на пушистый светлый дым». Все цветочки у Волковойне тернии, не волчцы, не дикий сафлор, даже не вредители-васильки. Все цветы у неедля радости. Если листья, то нежные, если стебли, то упругие, без ядовитых шипов, не мордовник, не расторопша какая-нибудь пятнистая.
Разглядывая Люду, я не забывал время от времени посматривать в сторону Деда, любовался, какой он большой, избыточный, сколько в нем скрытого барского, и при этом какая-то уж очень прямая (офицерская) спина. «Понять конфуцианство? долетал до нас голос Деда. Представьте, Дмитрий Николаевич, в автобусе у вас украли портмоне, а другой пассажир все видел. Не знаю, как поступили бы вы, а вот настоящий конфуцианец, Дмитрий Николаевич, когда б ему портмоне вернули, каждому бы дал по монетке. И тому, кто портмоне украл, потому что бедняга явно бедствует, и тому, кто указал на виновного»
Хунхуз, Дед и черный Пудель пили коньяк. Мывино болгарское.
Коле Ниточкину, недавнему школьнику, заказали просто кофе с молоком.
Коля (аккуратный, улыбчивый) назвал нас пещерными чувачками. И все спрашивал. Это правда, что Дед когда-то служил у адмирала Колчака? Это правда, что Дед встречался с генералиссимусом Чан Кайши? Колю распирали такие вопросы, он весь кипел. Это правда, что Дед был знаком с Пу И, императором Маньчжурии? А еще говорят (Коля был в курсе самых разнообразных слухов), что в Харбине у Деда на столе жила обезьянка величиной с человеческий большой палец. Ну вот как мой, показал Коля свой большой (впрочем, не такой уж и большой) палец. Обезьянка та страшно любила запах туши. Даже спала в стаканчике для кистей. А как услышит, что растирают пестиком сухую тушь, тут же выскакивала.
Вопросов у Коли были много.
К счастью, подошел Леша Невьянов.
Худой, длинный, в мятом сером пиджаке, поцеловал (видно, что давно знакомы) Волкову в железные зубы, а нам протянул рукувялую, прохладную. Почему он печалится? Да так, потерял деньги. Сегодня потерял? Нет, нет, обрадовал он нас, не сегодня, а перед отъездом, дома еще. Сто рублей одной бумажкой. Такими купюрами он обычно не пользуется, но так случилось.
«А я, наоборот, однажды нашел сто рублей, тоже одной бумажкой».
«Эх, если бы я такую нашел, расстроился Леша, глядя на улыбающегося счастливчика Ролика, я бы на всю сотню всего накупил. Даже того, чего никогда не покупаю».
«А я прогулял найденное», беспощадно признался Суржиков.
«Да ну! не поверил Ниточкин. Всю сотню? Лучше бы поделился с Лешей».
Кофе с молоком странно подействовал на Ниточкина. Поглядывая издали на Деда, понизил голос. А это правда, спросил, что будто бы вывез из Китая настоящего профессора-партийца, побывавшего в Шамбале?
Никто поднятую тему не поддержал, но у Коли и другие были.
«Это правда, что того профессора-партийца в Китай послал еще Лев Троцкий, а Деду о профессоре сообщил художник Рерих? Профессор из Шамбалы вроде бы собирался махнуть к япсам, вроде как нравилось ему в Японии, но Дед уговорил вернуться в Москву».
О дальнейших приключениях профессора-партийца мы ничего не узнали.
На сложном Колином вопросе, можно ли простому случайному путешественнику получить гражданство Шамбалы, к столику подошел Игорь Кочергин. Совершенно трезвый, зря Ролик нас пугал. Посмотрел на чашки.