- На тюрьме есть санчасть и врачи, - убеждал меня Сирота, - Положат в изолятор при санчасти. Хоть под наблюдением будешь. В случае чего, "по скорой" тебя на вольнячую больничку переведут. А тут тебе точно писец. Не выберешься.
- У нас, на Семерке, тех, кого подрезали, на больничку переводили, в зоне не держали, - подтвердил сведущий в ножевых ранениях Толян.
"Хорошо бы врачей", - согласился я.
Врачи были по распорядку - через полчаса после проверки. Приехала та же бригада, что приезжала в первый день моего заключения и пыталась меня выдернуть отсюда. Они были мне симпатичны. Медики переменили повязку, вкололи два укола, дали шесть таблеток.
- Загнется он тут у вас, - сказал дежурному на прощанье врач.
- Не загнется, - мрачно возразил дежурный.
Он и без врачей знал, что загнусь.
После девяти пришли Балмин и Букин. Поочередно, без перерыва на обед они залечивали меня на признательные показания. Тактика была прежней: "плохой следователь - хороший следователь".
- Вот, ты встретил этих ребят, Андрей. Так? Подошел к ним, - тихим спокойным голосом "напоминал" мне события того вечера Балмин.
Я уже язык себе сломал объяснять, что никого я не "встречал" и ни к кому я не "подходил". Это нас со Светкой "встретили" и к нам "подошли". Поэтому - не "так". Всё не "так". С самого начала "не так". Отвалите от меня со своими "таками".
"Бок болит", - я перестал слушать Балмина и ушел в себя, - "Болит, сука. Не проходит. В камере ни воздуха, ни света. Рана будет гнить и не пройдет. Падла он, этот Балмин. Скотина. Садист. Выбритый, на музыканта похож или на художника, а садист и больше никто. Сволочь. Гад. Мерзавец. Падла. "Падла" уже было, но все равно - падла. Еще раз. И скотина. Что же мне с боком-то делать? От этого бока - температура и бред. Еще пару ночей в камере - и мне точно писец".
- Ты извини меня! - привычно заревел Букин, подхватывая эстафету у Балмина.
Я глянул на опера, на ненавидящий взгляд, которым он хотел меня прожечь, и решил не возвращаться в реальность:
"Родина, Родина!", - вспоминал я школьную программу и армейских замполитов, - "Родина-уродина. Никому дела нет, что я тут тихо загибаюсь без всякой моей вины. Вот тебе и вся "Родина", вот тебе её "материнская забота". Помер Максим - и хрен с ним..
- Так, Андрей? - я уже прослушал, про что именно сейчас калякал Балмин, к признанию какой подлости мягонько подводил меня.
"Так, вот так и подрастак!", - геройствовал я про себя, остерегаясь произносить слова вслух, чтобы Балмин не прицепил к моему обвинению покушение на дедушку Ленина на заводе Михельсона.
"А ведь это - наши, советские люди", - разглядывал я Балмина и Букина, стараясь отыскать в этих офицерах хоть малейшее сходство с офицерами моего полка.
Оказалось, что мне сложно вспомнить хоть одного офицера, к которому неприложимо определение "боевой". Комбаты-ротные само собой, им от бога положено на войну ездить, но вот штабные? "Кто у нас там штабной? Начальник штаба? Ни одной операции не пропустил? Замкомполка? Почти на всех был. Зампотыл? Через одну ездил. Зампотех? Без него вообще никуда! Химик? Этот вообще самый боевитый - на своей БРДМке поперек батьки в пекло. Даже начальник строевой части - из штабных штабной - и тот засветился на паре операций, развеялся от канцелярской рутины. Особисты? Непременно. Разве что командир оркестра не ездил с нами, так он и не военный. На нем только форма военная, а так он - музыкант. Нельзя равнять музыкантов и военных".
Все без исключения полковые офицеры побывали на войне. И строевые, и штабные. А Балмин и Букин - не офицеры, а заплечных дел мастера. Палачи, а не солдаты. Это не "шакалы", до шакала еще нужно дорасти. Это не "тыловые крысы", от тыловых крыс какой-никакой прок есть. Это - ржа и плесень. Мусор. Враги народа.
"Что там у нас?", - выплыл я из своих размышлений на поверхность действительности, - "опять "Ты извини меня?". Господи, когда же вечер и они уйдут, а? Как же они надоели оба".
Не ушли.
Отработали по-честному, как и вчера. С девяти утра и до шести вечера. Девять часов без перерыва на обед. Болел бок и хотелось курить. В камере курить было у Толяна, который среди нас был как бы "вольный" и у него в дежурке стоял баул с вещами для ЛТП. Из его вещей контролер выдавал нам пачку сигарет утром и пачку после обеда. Этого хватало на троих.
Вечером, когда мне, наконец, разрешили вернуться в камеру, голова моя гудела, будто мне целый день по ней кулаком стучали. За восемнадцать часов "просто беседы" Балмин с Букиным опрокинули все мои прежние знания о жизни и о себе самом. С начала первого допроса до окончания второго прошло тридцать три часа, а с момента ареста - пятьдесят два.
Какие же для меня долгие были эти пятьдесят два часа!
Всего пятьдесят два часа потребовалось Балмину на то, чтобы зачеркнуть двадцать шесть месяцев службы в Армии. Службы не в штабе, не на продскладе, а в Афгане, в пехоте. Я уже не был ни в чем уверен. Я не был уверен, что нахожусь в здравом рассудке. Я не был уверен в том, что три непуганых щенка примотались к нам со Светкой, а не я сам искал их весь вечер. Я не был уверен, что велосипеда не было, как и в том, что он был. Я не был уверен, что я не вырывал силой тот велосипед, которого не было. Я не был уверен в том, что я сержант Сухопутных войск, а не шпана из подворотни. Я не был уверен, что служил в Афгане и вообще служил. Я не был уверен в том, как меня зовут. Я не был уверен ни в чем, что было известно мне досконально и не вызывало никак сомнений пятьдесят два часа назад.
Балмин и Букин не сломали меня, нет.
Они не били меня, даже не прикасались и не угрожали, а уж слов-то я в армии наслушался всяких, словами меня не проймешь.
Но когда вам уверенно, не моргая, в трехсотый раз говорят о том, чего не было как о том, что это было и это совершили именно вы, согласитесь, сомнение в здравости собственного рассудка появится поневоле.
К муке телесной Балмин и Букин добавили муку душевную. У меня и без их "просто бесед" проявлялся ночной бред, а тут мне стало казаться, что я брежу беспрестанно: и во сне, и наяву.
- Толян, - позвал я "вольного" сокамерника.
- Чо те?
- Тебя как зовут?
- Ты что, по жизни поехал? - Толян покрутил пальцем у виска, - Толяном меня зовут. Кончай придуриваться.
- Я не придуриваюсь.
- Тогда хрена ли ты дуркуешь?
- А мы с тобой сейчас где сидим?
- Как где? В КПЗ!
- Ты меня хорошо видишь?
- Вижу.
- А как меня зовут?
- Хрен тебя знает, "как тебя зовут". Ты, как в хату заехал, Андреем назвался.
На лице Толяна появилось выражение испуганной озабоченности. Кажется, он решил, что я и впрямь по жизни поехал:
- Ты чо? Косить вздумал? На Дурку хочешь уехать?
Косить мне и в голову не приходило, а на Дурку мне точно было не надо. Хватало и тюрьмы. Морок, наведенный на меня Балминым, начал понемногу рассеиваться - я не дурак, не спятил, меня зовут Андрей, Толяна зовут Толян, мы сидим в КПЗ и я верно оцениваю обстановку. А раз я верно оцениваю обстановку, то не было никакого велосипеда! Это не я начал драку! Балмин клевещет на меня!
Видя, что Толян от беспокойства переменился не к лучшему, я поспешил его успокоить:
- Всё в порядке, Толян. Просто от этих допросов я уже не понимаю: где я, где не я. В мозгах всё поехало.
- У меня было такое, - обрадовался Толян моему душевному здоровью.
- Было?!
- Ну да! Почти точь-в-точь как у тебя.
- Тебя тоже так допрашивали?
- Не, чуть-чуть по-другому возникло. Я тогда две недели сряду пробухал по-черному. Чую - запой. Пора завязывать. А как завязывать? Утром опохмелишься - весь день снова-здорОво. Не работник. Решил утром не похмеляться. Встаю... А меня трясёт всего! Пошел на работу - и как раз первый снег выпал. А я же слабый, еле держат ноги. Короче, поскользнулся и ладонью оперся на землю, чтоб совсем не упасть. "О!", - говорю себе, - "Рубль нашёл!". Ну, типа, шутка такая - упал, значит "рубль нашел". И тут у меня голове - голос. Вроде мой и не мой. Но знакомый очень. Голос в голове: "рубль нашел, рубль нашел, рубль нашел". А я-то понимаю, что я этих слов не говорил и не думал, что это мне кто-то другой их говорит. Оглянулся - никого рядом. А голос снова: "оглядывается, рубль нашел, рубль нашел и оглядывается". Я про себя думаю: "с ума, что ли, сошел?" И снова тот голос во мне: "с ума сходит, с ума сходит, рубль нашел, с ума сходит".
- Может, белая горячка? - спросил я.