«Это,говорит,ваш четыреста тридцатый! Спасибо вам огромноеочень урожайный сорт!»
Вообще, так получилось, что размножение урожайных моих сортов как раз на трудное военное время пришлосьи большую прибавку продовольствия дали мои сорта. К тысяча девятьсот сорок пятому году занимали они примерно двести тысяч гектаров, и каждый сорт давал около двадцати центнеров с гектарапримерно на десять центнеров больше, чем раньше собирали. Помножь десять центнеров на двести тысяч гектаровполучаем примерно два миллиона центнеров проса в год чистой добавки! И всё это из-за того, что я в своё время заметил, что слишком пёстрые всходы на одном и том же поле просо даёт!
Ну, ясно, такая прибавка незамеченной не могла пройти: дали мне в сорок шестом году премиюпятнадцать, кажется, тысяч рублей.
Но это уже потом былопожинание лавров,а тут ещё тридцать девятый год был, война далеко была, когда у меня сорта утвердили, и ещё одна радость произошла: родился у меня сын Валера, твой будущий отец.
Помню, когда его домой в первый раз принесли, на стол его положили, и так он несколько дней на столе спал: кроватку тогда трудно было найти. Да, кстати,оживился дед,это тот самый стол, который сейчас у вас на кухне стоит! На нём твой отец лежал, когда ему неделя от роду была!
Да,сказал я.Не зря я заступился за этот стол, когда его выбросить хотели! Как чувствовал, что колоссальную роль он в истории нашей семьи играл!
Вот так вот!продолжал дед.Сделался я автором двух знаменитых сортов. И вскоре после этого назначили меня заместителем директора нашей селекционной станции по науке. Косушкин волей-неволей должен был теперь с почтением ко мне относитьсясам теперь руку подавал при встрече.
Вроде бы удалась жизнь: получать я значительно больше стал, и комнату нам дали большую по случаю увеличения семьи.
Но блаженствовать нам совсем недолго пришлось: вскоре Великая Отечественная война началась.
Пришли мы с дружками моими, Кротовым и Зубковым, в военкомат. Отдали наши документы дежурному. Сидим, ждём. Первым Кротова вызвали. Долго не было егонаконец выходит. В Белоруссию куда-то назначение получил. За ним вызвали Зубкова. Выходитв Крым! Мы тут смеяться над ним начали. «Во устроился,говорим,на курорт поедешь!» Не представлял тогда ещё никто почти, какой тяжёлой и мучительной война будет. Наконец вызывают меня.
«Ваше дело,говорят,рассмотрено. Решено вас оставить на прежнем месте работы: армию и страну кто-то должен кормить!»
Вышелдрузья мои на смех подняли меня.
«Эх ты,смеются,видно, кроме как на свой огород, не годишься никуда!»
Ну, обнялись мы с ними, простилисьи я обратно поехал. Аля обрадовалась, конечно, но я как-то неловко чувствовал себя. Тем более со всеми простился уже, прощальный банкет нам закатили, речи говорилии вот, надо же, я обратно вернулся. Более того: многие вещи свои я после банкета разным людям раздарилтеперь ходить пришлось, обратно выпрашивать!Дед усмехнулся.И вот началась совсем новая жизнь. Работать приходилось... хорошо, если за десятерых, а то скорей и за двадцатерых: народу на станции мало осталосьни рабочих, ни механиков, ни лаборантов,всё своими руками делать приходилось, хотя и был я заместителем директора по научной части.
Война, как ты знаешь, очень трудная была, враг далеко прорвался в глубь нашей страны. И вот в сентябре сорок первогокак раз когда надо было нам урожай собиратьпришёл приказ: почти всех, кто на нашей селекционной станции остался, отправить за Волгу, на строительство оборонительных рубежей.
Собрали нас всех, составили списки, меня назначили командиром сотнив основном из сотрудников нашей станции,потом посадили нас в грузовики и отвезли за Волгу, далеко от станции, в голую степь.
«Вот,говорят,здесь будете работать!»«А где же жить?»мы спрашиваем. «Стройте!нам военный инженер говорит, который строительством руководил.Стройте быстрее блиндажи, долговременные огневые точкии будет у вас крыша над головой. А пока ещё тепло, в поле поживёте».
Стали мы рыть землю, делать траншеи, укрепления. И как назло, страшные дожди тут пошли. Земля тяжёлая, к лопате липнетне отбросишь её, приходится руками снимать. Первое время ходили мы ещё в деревню одну ночевать, за семь километров, но потом все сильнее начали уставать, в деревню уже почти никто не ходил, тут прямо спали, в вырытых блиндажах, одежду какую-нибудь постелишьи спишь. Считали только уже, сколько дней осталось ещё до возвращения домой: вначале сказали нам, что на месяц нас посылают. И вот последний день остался, все уже радостно домой стали собиратьсявдруг на вечернем построении начальник наш читает приказ: всем, кто здесь есть, остаться ещё на два месяца!
Ну, тут волнения, конечно, начались, у женщинслёзы. Главное, вскоре морозы сильные пошли, особенно по ночам, а тёплых вещей никто с собой не взял: все рассчитывали до холодов вернуться.
Говорят мне мои: «Ты начальник нашей сотни, иди к Маркелову (так нашего военного инженера звали), попроси, чтобы хотя бы на пару дней домой отпустилпередохнуть и тёплые вещи взять».
Передаю эту просьбу Маркеловуон начинает кричать: «Это дезертирство! Покидать строительство оборонного рубежаэто преступление!»
Вышел я от него, пересказал всё моим. Молча все разошлись. Но потом, видно, где-то опять собрались. Под утро, уже часов в шесть, будит меня мой заместительбледный как смерть.
«Егор Иваныч!говорит.Беда! Вся наша сотня исчезладомой ушла!»
Иду к Маркелову, рассказываю. Он начинает кричать: «Вы знаете, что вам будет за развал работы на оборонном рубеже?! Под суд пойдёте!»
Но связи, на моё счастье, с городом не было там, так что Маркелов пока не доложил никомуменя только разжаловал, в другую сотню перевёл. Потом узнаю: с его заместителем, тоже военным, поеду наутро в Казань, под арест.
Страшная ночь, помню, быламорозная, тёмная. Не спал я, прощался мысленно со своими близкими. Больше всего жалел о том, что сорта свои размножить ещё не успел.
Под утро совсем устал, слегка задремал. Вдруг будит меня мой бывший заместительтатарин был, по фамилии Валееви радостно кричит: «Егор Иваныч! Наша сотня пришла!»
Выскочил из землянки ягляжу, все наши стоят! Сходили, оказывается, переоделись в тёплое, из еды взяли, кто что нашёл, и обратно пришли.
Ну, радость, помню, былавсю сотню почти перецеловал. Они и мне, оказалось, тёплое принесли, и ещё прислала с ними Алевтина мне мешочек турнепса и мешочек картошки.
Ну, после этого дела веселее пошли, работа поживее. Маркелов ни о чём больше не напоминал: ему, как я понял, этот инцидент тоже выгоднее было не вспоминать.
В декабре мы закончили строительствоуже снег лежал вокруг,пришли за нами грузовики, повезли обратно.
К счастью, до этих рубежей война не дошла, так и остались они в запасе.
И вот возвращаюсь на станцию я и вижу, что уборочная там полностью провалена: зерновые всеи просо, и рожь, и пшеницаубраны наполовину наверное, остальное оставлено и уже гниёт. Некому почти убирать было, но главноеникто не мог вовремя сориентироваться, команду дать. Меня не было, Косушкин в самом начале войны на фронт ушёл, а вместо него нового назначилизвали его Замалютдин Хареевич, фамилии не помню его.
«Замалютдин Хареевич!говорю.Как же так? Люди старались, сеяли, а вы погубили всё!»
И вскоре вызывают его в Казань, разбираться. Приезжает он из Казани и привозит приказ: меня снять с заместителей начальников станции и объявить строгий выговор!
«Замалютдин Хареевич!говорю.Как же так? Вы не сказали там разве, что я на оборонных работах три месяца был?»
Отводит в сторону глазки,значит, не говорил! Нашёл, как я понимаю, козла отпущения, всю вину решил на меня свалить.
«Ты ещё благодарить меня должен!Это он мне говорит.Я отстоял тебя, добился, чтобы рядовым сотрудником ты был на станции оставлен, так что свою работу можешь продолжать!»
Хитрый был, знал, чем меня купить. Я давно уже понял, что работаглавное средство против обид. Начинаешь работу ты, она, при упорстве твоём, всё лучше и лучше начинает получаться, замечательные результаты выходят, потом посмотришь случайно ты на обидчиков твоихгосподи, думаешь, какие букашки! Ничего-то не могут они, что ты можешь! Жалеть в пору, а не обижаться на них!