Давай вызовем дух Кристофера Марло, и он нам расскажет, правда ли это! Но тогда мы сами станем не верующими в Бога чернокнижниками.
А вот за это тебя могут сжечь. Нет, самый надежный путь попасть в райпомогать бедным. Так и запишидесять фунтов стрэтфордской бедноте.
Десять фунтов! Зачем же пороть горячку?
Это скромная сумма. Записывай.
Не принимай все так близко к сердцу, Уилл. Это всего лишь история, просто картинка.
Нет, для меня она значит гораздо больше.
Она не стоит десяти фунтов. И десять фунтовсовсем не «скромно».
Также я даю и завещаю бедным поименованного Стрэтфорда 10 фунтов стерлингов.
Это мы позднее запишем. Мы топчемся на месте.
Нет, мы наконец-то сделали что-то дельное. Ну, записывай! Таково мое распоряжение. Прямо сейчас. Ведь мы составляем черновик. Старик Генри, бывало, указывал на холст и каждый раз говорил одно и то же: «Глянь-ка на богатеякак пал одетый в пурпур. Лишился славы, и его пожирает огонь, обжору съедает пламя».
Да, наверняка старику это было по душе.
И все же, знаешь, Фрэнсис, как ни странно, я сочувствовал не нищему Лазарю, которого облизывали собаки, а богатею.
Ты во всем видишь другую сторону и, может, даже слишком много сторон сразу.
Но посмотри, что стало с Лазарем, теперь одетым в пурпур и окруженным сияньем загробного мира. Как только он превратился в пустую абстракцию, в апофеоз конца, он перестал меня волновать.
Я чего-то здесь недопонимаю. И вообще, почему ты ничего не ешь?
Проще простого, Фрэнсис. Всю жизнь он был нищим в лохмотьях. Ему не высоко было падать, его единственный путь был наверхи в этом нет никакой зрелищности. Ведь впечатляет падение, путь по нисходящей. И чем выше человек возносится, тем сильнее его падение. А когда он пал, он уже, как Люцифер, никогда не поднимется. В этом и состоит суть трагедии.
Трагедия показывает путь в ад Так ты не будешь доедать то, что у тебя на тарелке?
Фрэнсис покопался в сундуке и, кряхтя, достал со дна бутылку бургундского, завернутую в еще один холст. Я знал, что в этом сундуке мои запасы будут в неприкосновенности. Жена терпеть не может холсты и не прикасается к ним. Тем более, что они были арденовские, а она не любила мою мать, ревновала меня к ней. В холстах ее раздражает не их примитивностьона ничего не смыслит в искусстве, а их умозрительность. Энн принадлежит этому миру и не терпит напоминаний о том, что всех нас ожидает. Так что, пока не написано завещание, она держится от них подальше. Неизвестно еще, когда оно будет готово. С вилкой наперевес Фрэнсис снова направился к кормушке. За пристрастие к этому совершенно ненужному орудию его так и прозвалиФрэнсис-вилочник
Точно ничего больше не будешь?
Мне естьтолько переводить еду.
А у тебя когда-нибудь была собака?
Нет. Они же лижут болячки прокаженного и еще чего похуже.
Ну коли так
Ну тогда давай набивай себе брюхо, зажаренный меннингтрийский бык.
Ты, рыбья чешуя.
Пустые ножны.
Портняжий аршин.
Сушеный коровий язык.
Вяленая треска.
Лежебока.
Колчан.
Ломатель лошадиных хребтов.
Ты всегда выигрываешь!
Налей-ка мне еще. Все по справедливости.
Да ты, как я погляжу, поклонник Вакха. И, когда-то, Венеры.
Об этоммолчок, господин Шекспир. Мы респектабельные господа, занятые важным деломдележкой твоего имущества. А это что?
Еще один Лазарь. Расправь-ка холст. Сейчас объясню.
Я так и знал!
Это тот самый Лазарь, о смерти которого заплакал Иисус и зарыдали ангелы.
Слезы рая.
Возвышенно. Иисус был настолько сражен горем, что совершил то, что без промедления сделал бы любой из нас, будь у нас такая возможность, он вернул из мертвых умершего друга.
Да тут целая толпа пришла поглазеть на это зрелище.
А ты бы не пошел, Фрэнсис? Мне бы очень хотелось! Все на свете отдал бы за это!
Брр! Спасибо, зрелища, которые тешат болезненное любопытство охотников до ужасов, не для меня.
Да нет же, Фрэнсис, неужели ты не понимаешь? Человек был среди мертвых, среди червей и звезд, он познал тайны гроба, неведомой страны
из коей нет сюда возврата.
А теперь скиталец вернулся из-за завесы непознаваемой тайны.
Мне кажется, в первую очередь тебя привлекла зрелищность. Почти угадал. Целая толпа собралась на величайшее представление всех времен и народов.
Дай-ка рассмотрю получше. Где мои окуляры?
Смотри, вот здесь друзья увещевают Иисуса: умоляем тебя, Господи, подумай, что ты собираешься совершить. Мы знаем, что ты можешь ходить по воде и превращать воду в вино, можешь остановить сильную волну и накормить пять тысяч голодных. Но это ведь не глухота или хромота, не проказа, слепота или одержимость дьяволомтут дело посерьезней. Человека нет, он умер, умер он теперь и гниет, уж три дня как похоронен. И при такой жаре даже в прохладе гробницы его плоть уже начала разлагаться. Он уже смердит.
Фу! И они, конечно же, были правы.
Но Иисус все же идет на кладбище и подходит к гробнице Лазаря. Только посмотри на реакцию зрителей на этом грубо размалеванном лоскуте.
А! Зрители, публика! Что бы ты без них делал!
Кто-то обмахивается на жаре, кто-то зажал нос платком, кто-то отводит глаза в сторону.
Все как в жизни.
Но большинство вытягивает шеи, чтобы лучше видеть.
Если зрители заплатили за хорошие места, они хотят видеть всё! Тут только стоячие места, это представление для тех, кто толпится у сцены.
И только для них.
Но это представление посерьезней. А наверху, как и полагается, ангелы льют золотые слезы, потому что Иисус прослезился.
Ты всегда следил за реакцией публики, и в слезах Христа я тоже слышу звон монет.
Дело не в публике. Взгляни-ка на роскошные кладбищенские ворота, такие нелепые среди пустыни.
Согласен, они тут совсем не к месту.
Здесь должен быть камень, огромный булыжник, а не этот блистательный собор. Но и это неважно.
Какая разница, какая там дверь!
Иисус поднимается по ступеням, стучит в дверь, она открывается, и громким голосом он молвит: «Лазарь! Выйди!»
Посмотри на красный, как кровь, завиток у его рта. Чувствуется сила его призыва, мощного, как разорвавшаяся артерия.
Она эхом отдается в самом сердце.
Я всегда испытывал трепет, когда смотрел на эту картину.
Лазарь! Выйди!
Безмолвие. Глаза толпы прикованы к черной бреши в камне, за воротами, которые зияют черным ртом, ведущим внизв глотку гробницы.
Спокойней, старина!
Это та самая глубокая безжалостная рана в поверхности земли, в которую все мы когда-то упадем, вынужденные переселенцы в неизвестный край, туда, где стирается всякая индивидуальность и все люди встречаются и перемешиваются. Ожидающая толпа с пристальным недоверием наблюдает, прекрасно зная, что из этой тьмы никто и никогда не возвращается.
Лазарь! Выйди!
Ничего не происходит.
Ничто родит ничто. Скажи еще раз.
Иисус безмолвствует. Напряжение в толпе чуть-чуть спадает. Люди осознают невозможность и смиряются с истиной, которую всем нам приходится принять после начального потрясения и оцепенения от потери. Примиряются с тем, что наши любимые умершие в каком-то смысле рядом с нами, где-то очень близко, по соседству, смотрят на нас с небес или из глубины наших душ.
Их трудно забыть.
Невозможно. Но что же делать, если сам Христос не смог восстать из мертвых? Остается смириться с неизбежностью. Чуда не свершится. Смерть и вправду необратима. Он не вернется. Умозаключение, к которому мы приходим по размышлении, буднично и утешительно. Мертвые не воскресают. Все призрачно в этом мире, за исключением лишь одной несомненной и даже утешительной определенности: смертьэто действительно конец.
Только не для меня! Я за жизнь и надежду Подбрось-ка мне еще мясца. Вот мое истинное утешение!
И вдруг в конце длинного черного туннеля появляется белая крапинка. Обман зрения? Танцующая точка, сбивающая с толку мозг. Что-то слабо и неясно колеблется, увеличивается в размерах, приближается.
Посмотри! О боже, оно все ближе!
О вестники небес и ангелы, спасите!