И слава богу, потому что в следующую минуту столб прогорел, и туловище Ридли выпало из огня к ногам мертвого Латимера. Все увидели, что от него осталась лишь обугленная черная кость, которая при падении раскололась надвое. Человека сожгли за веру, человека, который в Англии зажег свечу, что не потухнет никогдатак сказал Латимер, умывшийся пламенем, как любовник, принимающий ванну перед свиданием с любимой. И хотя я ничего не знаю о вере Ридли, та свеча все еще горит в моей старой голове. Скажу лишь, что, хотя рукой его убийц водил сам Бог, костер у них не удался. Я возвращался домой два дня, не промолвив ни слова».
Отец небесный! Как же ты хранишь все это в памяти и не сошел с ума?
Его рассказ произвел на меня такое впечатление, что казалось, все это произошло со мною. Сидя у камина, я на секунду заслонил лицо от пламени и вытянул правую руку, чтобы ощутить хоть сотую долю того жара, который неистовствовал в ногах Ридли, пока его костный мозг не спекся в огне, как каштан.
На следующий год пришел черед Кранмера, который помог Генриху VIII порвать с Римом, но при Марии Стюарт вынужден был сменить свои взгляды и отречься от них. Кранмер тоже вытянул правую руку и опустил ее прямо в пламя. Обложенный дровами, он сунул в огонь руку, подписавшую отречение (до того, как к нему вернулось мужество и он отрекся от отречения), и продержал руку в огне, пока она не покрылась волдырями и не почернеларука, которая подписала и согрешила! Ее он наказал еще до того, как казнят его тело, он заставил ее первой пострадать за его слабость и страх. А потом королевский огонь поглотил его всего за упрямство и отказ принять католическую веру. И снова раздались знакомые мученические крики, ведь независимо от того, насколько ты прав или как сильна твоя вера в свою правоту, твоя правотав твоем рассудке, а жгут не его, а твои пятки, ноги, живот с кишками, твое сердце, легкие и губы. Всё до последнего волоска на голове, пока не превратишься в безобразно обуглившиеся дымящиеся останки. Не душа, а тело мучится в огне. Именно поэтому нужно затворять окна в свою душу. А мученики широко распахивали свои окна и позволяли всему свету глазеть внутрь. Честно, благородно, но опрометчиво. И в своих пьесах я не дал мученикам права голоса. Они достаточно покричали на своем веку. Молчаниезолото, оно сохраняет человеку жизнь. Будь осмотрительным, и, когда придет твой час, будешь спокойно лежать в земле и не познаешь огня.
3
И вот это тоже уберите, проворчала госпожа моя, деловито входя и указывая на сундук в углу. Господин Фрэнсис, не желаете ли подкрепиться чем-нибудь еще, кроме вина?
Ее морщинистое лицо выражало неодобрениеобычное ее выражение.
Признаюсь, рановато, сказал Фрэнсис своим сладчайшим, «десертным» голосом, но как же не воспользоваться вашим любезным предложением. А от вина и работы так разыгрался аппетит!
Со вчерашнего дня осталось немного говяжьей лопатки, может, она придаст вам сил? Как продвигается завещание? Много уже сделали?
Он растопырил толстые пальцы.
Уилл ударился в воспоминания.
Лицо ее вновь нахмурилосьдвойная порция досады. Молоденькая, с парой прелестных грудок служанка Элисон внесла говядину.
Горчицы не изволите? У Энн даже вопрос звучал как упрек.
Говядина без горчицы все равно что
битва без пушек. План Генриха V, чтобы добрая славная Англия одержала победу. Не такой уж обильный завтрак, но лучше, чем лошадиный корм или еда больного.
Энн выпроводила очаровательные груди прочь из комнаты и из моего воображения и снова указала на сундук.
Завещай его кому захочешь, только чтоб духу его здесь не было. Не хочу, чтобы он захламлял нашу жизнь.
Нашу жизнь. Интересно, о какой жизни идет речь? У нас никогда не было совместной жизни. Наверное, она имеет в виду свою жизнь после моей смерти. Как легко она сбросила меня со счетов.
Энн вышла из комнаты.
Фрэнсис как одержимый набросился на мясо и любезно наполнил мой бокал. Я уже больше никогда не буду есть мяса. Проглотив одним махом кусок, которого мне хватило бы на целый воскресный обед, он икнул, слегка откинулся назад и спросил:
А что в сундуке?
Кое-что поважнее, чем ей кажется. Неприкосновенный запас. Я было заволновался, когда она меня о нем спросила.
Я допил бокал, жестом показал, как подношу к губам стакан, и, подмигивая, указал глазами на сундук.
На дне.
А что сверху?
Разрисованные холсты Арденов.
Холстыв таком небольшом ларе?
Ага.
Они там уже, наверное, все измялись к чертям собачьим.
Фрэнсис проглотил еще один гигантский кусок говядины с приправой Генриха V, запил его самим лучшим из моих вин и, тяжело ступая, подошел к старинному дубовому сундуку еще за одной бутылкой вина.
Он вытащил из сундука холст со сценой встречи богача с прокаженным Лазарем.
Я же сказал, что помялся. А почему она хочет от них избавиться?
Сейчас увидишь. Расправь-ка его на минутку.
Простовато, да?
Этот богач похож на тебя, Фрэнсис.
Я тебя умоляю, Уилл. У меня, может, и есть брюшко, но он-то пиршествовал каждый божий день.
Одетый в порфиру и виссон богач роскошно пирует, поднося багряный кубок к пурпурным губам. Его стол ломится от яств, как перегруженный корабль, который вот-вот пойдет ко дну: для него зажарены целые быки на вертелах, а псы у его ног хватают на лету объедки со стола.
Объедки? Да это же куски величиной с теннисный мяч! Того, что выкидывает этот богач, хватило бы на целую колонию прокаженных.
Да плевать он хотел на прокаженного нищего, сидящего у его ворот.
Так это Лазарь был твоей первой встречей с искусством?
Да.
Это, конечно, далеко не Гольбейн!
Может, это и к лучшему. Холсты, гравюры по дереву, уличные представления актеров из Ковентримне, мальчишке, хватило и этого. Холсты были все равно что книжки с картинками, да? Граница между трагедией и пародией, смешным и ужасным, была в них почти неразличимой.
Они явно произвели на тебя большое впечатление.
Они и сейчас меня впечатляют. Лазарь настолько обезображен и ужасен, что на него никто не обращает внимания. Даже слуги холодно отворачиваются от него, лежащего в канаве, усеянного с головы до ног волдырями величиной с виноградину. Только собаки подходят и лижут ему раны.
Так и хочется крикнуть что-нибудь этому богатому и праздному бездельнику, да?
Исцелися, роскошь, изведай то, что чувствуют они, и беднякам излишек свой отдай, чтоб оправдать тем небо.
А богач продолжает набивать себе брюхо.
И каждым куском он обрекает себя на проклятие Фрэнсис, ну зачем же так жадно набрасываться на еду?
Даже держа в руках холст, Фрэнсис не мог оторваться от кормушки.
Кто бы упрекал! Ты сам всегда ел на бегу.
У меня на то были причины.
Фрэнсис попытался презрительно фыркнуть, но вместо этого подавился.
Я был слишком занят сочинительством и не ел как следует.
Я вижу, ему досталось по заслугам.
На картинке справедливость Господа очевидна, так же очевидна, как и заостренный, будто перышко, нос выпивохи Бардольфа на твоем лице. Как ловко Бог придумал смертьвеликие врата, у которых все меняется! Для бедняка, которому никогда не дозволялось войти в ворота богача, смерть стала стезей в рай, а для богачав ад.
Здорово.
Да, Лазарь очистился от болячек и вознесся на лоно Авраамово. А внизу картинки, сразу за воротами, лежит богач, как когда-то Лазарь лежал у его ворот.
Только теперь это врата ада.
Такая вот перестановка. Мастерское противопоставление показывает, что дом богача всегда был адом, как дом Макбета, и всей своей жизнью он обрекал себя на проклятие.
И теперь пламя лижет ноги жирного ублюдка.
Как псы, которые пожирают его заживо.
И так будет вечно.
Страшнее всего для меня была абсолютная статичность картины, она сильно меня напугала. Любая пьеса когда-то заканчивается, а картинка остается неизменной и никуда не девается.
Итак, богача пожирает пламень.
Он горит целую вечность, почти как Ридли.
Даже эта мысль не остановила Фрэнсисаон продолжал жадно есть.
Ты веришь в ад? Или это выдумка?
Ад на этом светесовсем не выдумка. Но паписты-католики считали, что, когда бочонок с порохом разорвался в лицо протестанта Ридли, это был не конец, а всего лишь сигнал зажечься вечному пламени ада. Страдания несчастного не кончились, а только начались. Они никогда не кончатся, никогда, никогда. Адэто навсегда.