Александр разделался с тушей и перетаскал мясо в деревянный ларь. Постучав в дверь, вновь вошёл в дом, нерешительно остановился у порога.
Что же вы стоите, Саша? Раздевайтесь, проговорила хозяйка, выходя из комнаты в кухню. Голос её был грудной, протяжный. Вешайте свой ватник на гвоздь поближе к печи, валенки ставьте на печь. Проходите к Николаю Павловичу, не стесняйтесь.
Александр молча разделся, прошёл в комнату.
Карачун в очках, в просторной рубахе из домотканого полотна навыпуск, сидел на большом сундуке у печи и занимался подшивкой валенок. Валенки были небольшого размера и явно принадлежали хозяйке. Рядом лежали нож, шило, моток дратвы, небольшой кусок чёрного вара.
А-а, Сано, протянул он, не прекращая своего занятия. Быстро ты справился, однако. А я вот всё ещё вожусь. У любимых валенок Клавдии Семеновны подошвы поизносились, понимаешь ли, решил вот починить. Правда, былую сноровку я потерял, медленно всё получается. Но руки всё ещё помнят, чему их выучили когда-то. Садись за стол, я скоро освобожусь.
Александр присел на стул и с изумлением стал смотреть на Карачуна, поражаясь его преображению. Тот сейчас ничем не напоминал грозного начальника лагеря, которого побаивались не только рядовые зеки, но даже воры в законе предпочитали не попадаться ему на глаза лишний раз. Перед ним сейчас сидел обыкновенный деревенский мужик и занимался обычным житейским делом.
Что уставился, Сано? спросил с усмешкой Карачун, просовывая большую иглу с дратвой через невидимое отверстие в подошве валенка. Не узнаёшь?
Да уж, покачал головой Александр. Никогда бы не подумал, что однажды увижу вас в домашней обстановке.
А я тебе о чём толковал всю дорогу?
В комнату вошла Клавдия Семёновна с бутылкой самогона в руках и поставила её на стол.
Ты скоро, Николай Павлович? спросила она. У меня всё уже готово. Можно садиться за стол.
Всё, заканчиваю, ответил Карачун, обрезая ножом дратву на подошве. На вот, Клавдия Семёновна, бери и носи на здоровье. Теперь им долго сносу не будет.
Спасибо, хозяйка взяла валенки, посмотрела сначала на выполненную работу, потом ненадолго задержала ласковый похвальный взгляд на лице Карачуна и унесла в кухню.
Через десять минут они втроём сидели за столом. Хозяйка налила в тарелки куриной лапши, «кум» наполнил наполовину гранёные стаканы самогонкой. Клавдия Семёновна предпочла пить из рюмки.
Ну, Сано, за твой день рождения, сказал он торжественно. Хочу, чтобы сбылись все твои мечты. Чтобы поскорее закончились твои мытарства и больше уже никогда не повторялись.
Я вас тоже поздравляю, сказала Клавдия Семёновна, подняв рюмку. Хочу надеется, что всё у вас будет хорошо.
Они выпили, принялись за лапшу.
Хороших курей ты вырастила, хозяюшка. Наваристая лапша получилась, высказался Карачун. Верно, Сано?
Ага, лапша знатная, сказал Александр скороговоркой, торопливо черпая ложкой в тарелке. Хозяйка и «кум», улыбнувшись, переглянулись между собой.
Теперь ты, Клавдия Семёновна, скажи что-нибудь, промолвил Карачун, когда с лапшой было покончено, а в тарелках появилась жареная картошка с большим куском печени.
Хозяйка смутилась, произнесла в своё оправдание:
Ну, что ты, Николай Павлович? Какой из меня говорун?
Говори, Клавдия, не скромничай. Нам не нужно красноречие. Мы не ораторы, с трибуны не кричим, а так, сидим за столом, мирно попиваем самогон, воркуем по-домашнему. Ты выскажи то, что сердце тебе подсказывает, настоятельно попросил Карачун.
Ну, разве что
Женщина глянула на мужчин отрешённым взглядом, затем заговорила тихим голосом, остановив свой взор на поднятой рюмке:
Многое хочется мне сейчас сказать, и выпить хочется за многое. Но не могу я выразить словами то, что сердцем чувствую. За день рождения Саши мы выпили. За очередную годовщину великого Октября можно выпить. Но лучше выпить сейчас за дружбу, за бескорыстную помощь и человеческое отношение друг к другу. Без этого, как мне кажется, невозможно выживать людям в лихолетье. Без доверия к человеку и войну не выиграть.
Молодец, Клавдия! Очень хорошо сказала! воскликнул Карачун, открыто любуясь хозяйкой дома, и первым опрокинул свой стакан.
Потом они выпили за победу, Карачун снова наполнил стаканы и рюмку хозяйки.
А теперь, друзья мои, мне хочется задать вам всего лишь один вопрос на засыпку, Карачун слегка покачался на стуле из стороны в сторону, будто с какой-то целью проверил конструкцию на прочность. За радостное событие можно произнести тост и выпить, чокнувшись. За упокой человека тост не произносят и не чокаются. Но прощальные слова всё же говорят. А мне вот интересно, что индивидуально можно сказать человеку, которого провожают на фронт, кроме стандартной фразы «вернись с победой и живой»? Других слов я, почему-то, никогда не слышал. Неужели их нет?
Карачун умолк, собираясь с мыслями. Лицо его, слегка разрумянившееся от водки и жарко истопленной печи, выражало какую-то внутреннюю озабоченность. Словно он хотел понять, почему Клавдия Семёновна в своей речи ни словом не обмолвилась о предстоящей разлуке с ним?
Отправка на фронтэто что? Радость или печаль? Или же два чувства одновременно? продолжил он после короткой паузы. Вот вы сидите сейчас со мной и молчите, хотя вам доподлинно известно, что через неделю меня с вами не будет уже. Почему молчите? Не знаете, что сказать в мой адрес? Или я ошибаюсь? Кто-то из вас может мне ответить?
Я вам отвечу, Николай Павлович, неожиданно отозвался Александр.
До этого момента он молчаливо ел, кивал головой в знак согласия, когда нужно было ответить, и не поднимал глаз, стыдясь перед хозяйкой дома за своё неуёмное желание насытиться. Ему казалось, стоит взглянуть на неё, и он тут же подавится пищей, оскандалится перед ней. Поэтому Александр сосредоточенно жевал и слушал, не вмешиваясь в разговор. Остановился, когда после добавки на тарелке не осталось ни кусочка.
Ну, попробуй, Карачун с любопытством посмотрел на Кацапова. На его лице расплылась снисходительная улыбка. Он даже не предполагал, какой жаркой окажется их дискуссия.
Тут всё просто, начал Александр. Всё зависит от истинной причины отправки.
Хочешь сказать, есть разница между добровольной отправкой и принудительной мобилизацией?
Вот именно! Когда человек отправляется на фронт добровольно, он испытывает огромное удовлетворение. Он не боится погибнуть в отличие от того, кто идёт по принуждению. Первый отправляется с радостью, второй с печалью. Поэтому и слова на прощания будут разными.
Разве можно отправляться на войну с радостью? спросил Карачун.
В отдельных случаях можно. Вот если бы у меня, к примеру, появилась возможность отправиться на фронт, я бы радовался. И можете мне верить: больше, чем дню рождения.
Это потому, что тебе нечего терять, кроме своих цепей, язвительно произнёс «кум». А в моих руках появилась крупинка золота
Карачун с улыбкой взглянул на Клавдию Семеновну, та вспыхнула в одно мгновенье, как спичка, быстро поднялась и вышла из комнаты.
В таком случае, почему вы подали рапорт об отправке на фронт? спросил Александр, когда они с «кумом» остались вдвоём. Могли бы служить и дальше, вас никто бы не упрекнул.
Не в упрёках дело, Сано, раздумчиво проговорил Карачун. Их я за свою службу наглотался достаточно.
В чём же тогда причина?
Даже не знаю, как это объяснить, «кум» на секунду задумался, гложет меня что-то изнутри, Сано, будто червяк завёлся. С прошлого лета это началось, когда от рук фашистов погибли последние мои родственники. Долг я вдруг перед ними почувствовал, словно пристыдил меня кто-то за то, что я в тылу отсиживаюсь. Они все погибли, а я живой, шваль разную стерегу. Вот я и поклялся себе отомстить за них. Подал рапорт. Больше года в штабе тянули резину с ним, а я за это время Клаву повстречал
Карачун умолк, в доме повисла мёртвая тишина. Из кухни, куда удалилась хозяйка, тоже не доносилось ни единого звука. Она, словно мышка, спряталась в какой-то норке и тихо пережидала, когда гости выговорятся.
Смерти я не боюсь, заговорил Карачун вновь. Рано или поздно она приходит к каждому из нас. Смертьэто окончание жизни. А жизнью, как известно, распоряжается сам человек. Её продолжительность зависит от тех правил, которые он для себя сам и установил. Вот и получается, что смерть во всех нас сидит как бы до востребования.