Эдувигис обращалась ко мне таким же властным тоном, что и моя бабушка. Эта хорошая женщина приходит сюда наводить порядок, она забирает с собой грязную одежду, а возвращает чистую, рубит дрова топором, да таким тяжёлым, что я не смогла бы его поднять, возделывает свою землю, доит корову, стрижёт овец и умеет резать свиней, но она пояснила мне, что из-за артрита не ходит на рыбалку и не собирает морепродукты. Эдувигис говорит, что её муж вовсе не плохой парень, как считают горожане, но диабет сломал его характер, и с тех пор, как он потерял ногу, он хочет лишь умереть. Из пяти его выживших детей в доме оставалась только Асусена, тринадцати лет, кроме того, у него был десятилетний внук Хуанито, казавшийся младше, «потому что родился одержимым», объяснила она мне. Эта «одержимость» может означать умственную слабость или что поражённый болезнью обладает больше духовным, чем материальным. В случае с Хуанито здесь, скорее всего, второе, потому что он не производит впечатление глупого человека.
Эдувигис живёт благодаря тому, что выращивает на своём огороде, тому, что Мануэль платит ей за услуги, а также благодаря помощи, присылаемой её дочерью, матерью Хуанито, служащей в лососёвом хозяйстве на юге Исла-Гранде. На Чилоэ промышленное разведение лосося было вторым в мире после Норвегии. Оно подняло экономику региона, одновременно загрязнив морское дно, разорив мелких рыбаков и развалив рыболовецкие династии. Сейчас рыболовная промышленность умирает,объяснил мне Мануэль,поскольку в загоны поместили слишком много рыбы и дали ей столько антибиотиков, что когда рыбу поразил вирус, её так и не смогли спасти. На лососевых фермах двадцать тысяч безработных, в основном, женщины, но дочь Эдувигис до сих пор работает.
Вскоре мы сели за стол. Едва мы сняли крышку с горшка, и аромат тушёного мяса проник мне в ноздри, я снова как будто оказалась на кухне моего детства, в доме бабушки и дедушки, и мои глаза наполнились слезами ностальгии. Куриное рагу Эдувигис стало моей первой основательной едой за несколько дней. Эта болезнь была позорной, у меня не получалось скрывать рвоту и понос в доме без дверей. Я спросила Мануэля, что случилось с дверьми, и он ответил мне, что предпочитает открытые пространства. Я уверена, что отравилась мачасами в пармезане и миртовым пирогом Бланки Шнейк. Сначала Мануэль делал вид, что не слышит шум, доносящийся из туалета, но вскоре он, должно быть, принял всё на свой счёт, поскольку увидел, что я ослаблена. Я слышала, как он разговаривал по мобильному телефону с Бланкой, получил от неё инструкции, и тут же приступил к приготовлению рисового супа, поменял мне простыни и принёс бутылку с горячей водой. Краем глаза он наблюдал за мной, не говоря ни слова, но был внимателен к моим нуждам. На малейшие попытки отблагодарить его, реагировал грубо. Также он позвал Лилиану Тревиньо, местную медсестру, невысокую молодую девушку, плотную, с заразительным смехом и непослушной копной кудрявых волос. Она дала мне огромные таблетки активированного угля, чёрные и шершавые, которые было очень трудно проглотить. Видя, что они нисколько мне не помогают, Мануэль взял в овощной лавке грузовичок и отвёз меня к доктору в деревню.
По четвергам здесь проходит катер Национальной службы здравоохранения, объезжающий острова. Врач напоминал четырнадцатилетнего ребёнка, близорукого и безволосого, но ему хватило одного лишь взгляда, чтобы определить моё состояние: «У неё чиленит, болезнь иностранцев, приезжающих в Чили. Ничего серьёзного».С этими словами он дал мне несколько пилюль в бумажном кульке. Эдувигис приготовила мне настойку из трав, потому что она не доверяла аптечным средствам, считая, что американские корпорации делают на них свой бизнес. Я дисциплинированно выпила настойку и постепенно начала выздоравливать. Мне нравится Эдувигис Корралес, она говорит и говорит, как тётя Бланка, остальные же люди здесь молчаливые.
Хуанито Корралесу, которому было любопытно узнать о моей семье, я сказала, что моя мама была принцессой Лапландии. Мануэль сидел за письменным столом и ничего не комментировал, но после того как мальчик ушёл, пояснил, что у саамов, жителей Лапландии, нет королей. Мы сидели за столом: он перед морским языком с маслом и кинзой, а я перед полупрозрачным бульоном. Я объяснила ему, что про принцессу Лапландии придумала в порыве вдохновения моя Нини, когда мне было пять лет, и я начала догадываться о таинственности, сопровождающей мою мать. Помню, как мы выпекали на кухне, в самой уютной части дома, еженедельное печенье для преступников и наркоманов Майка О`Келли, лучшего друга моей Нини, поставившего перед собой невозможную задачу по спасению заблудшей молодёжи. Он настоящий ирландец, родившийся в Дублине, такой белый, с такими чёрными волосами и такими голубыми глазами, что мой Попо прозвал его Белоснежкой. К тому же дедушка считал его таким же медлительным, какой была героиня в фильме Уолта Диснея в сцене с отравленными яблоками. Но я бы так не сказала: совсем напротив, О`Келли передвигался быстро. И, кстати, был единственным, кому удавалось заткнуть мою Нини. Принцесса Лапландии фигурировала в одной из моих книг. Я располагала серьёзной библиотекой, так как мой Попо считал, что культура приходит через осмос и лучше начать читать раньше, но моими любимыми книгами были книги о феях. По словам моего Попо, детские сказки расистские, потому что в Ботсване или Гватемале не было фей, но, тем не менее, он не осуждал мой выбор, а ограничивался высказыванием своего мнения с целью развития моего критического мышления. Моя Нини, напротив, никогда не ценила моё критическое мышление и обычно сдерживала его подзатыльниками.
На семейном портрете, который я нарисовала в детском саду, в центре листа, разукрасив цветом, я поместила своих бабушку и дедушку и добавила муху в одном углуто был самолёт моего отца,и корону в другом, демонстрирующую голубую кровь моей матери. Дабы развеять сомнения, на следующий день я принесла свою книгу, в которой фигурировала принцесса в горностаевом плаще верхом на белом медведе. Класс хором рассмеялся. Вернувшись домой, я бросила книгу в печку, где при 350? готовился кукурузный пирог. После того как ушли пожарные и начал рассеиваться дым, моя бабушка ударила меня с обычными выкриками«Дрянная девчонка!», тогда как мой Попо пытался спасти меня, прежде чем она оторвёт мне голову. Сквозь икоту и сопли я рассказала своим бабушке и дедушке, что в школе меня прозвали «сиротой из Лапландии». Моя Нини в один из перепадов настроения прижала меня к своей, напоминавшей папайю, груди и заверила, что я вовсе не сирота, что у меня есть отец, бабушка и дедушка, и первый же негодяй, который отважится обидеть меня, будет иметь дело с чилийской мафией. Эта мафия состояла из неё одной, но я и Майк О`Келли боялись её настолько, что называли мою Нини Доном Корлеоне.
Бабушка с дедушкой забрали меня из детского сада и некоторое время обучали дома основам раскрашивания картинок и изготовлению пластилиновых червей, пока мой отец не вернулся из одной из своих поездок и не решил, что мне нужны отношения более подходящие для моего возрастав дополнение к наркоманам Майка О`Келли, безвольным хиппи и беспощадным феминисткам, с которыми часто общалась моя бабушка. Новая школа состояла из двух старинных домов, соединённых крытым мостом на втором этаже, являвшимся архитектурным вызовом,причём, казалось, будто само здание висит в воздухе из-за своей кривизны, подобно куполам соборов, как объяснил мне мой Попо, хотя я и не спрашивала его об этом. Они обучали по экспериментальной итальянской системе образования, по которой мы, ученики, делали всё, что хотели, в классах не было досок и парт, мы сидели на полу, учительницы не носили лифчики и сменную обувь, и каждая преподавала в своём собственном ритме. Возможно, мой папа предпочёл бы военную школу, но он не вмешивался в решение бабушки и дедушки, так как в данном случае они бы имели дело с моими учителями и помогали бы мне с домашними заданиями.
«Эта девчонка отсталая»,решила моя Нини, увидев, насколько медленно проходило моё обучение. Её словарный запас изобилует политически некорректными выражениямитакими как «отсталый», «толстый», «карлик», «горбун», «педик», «мужеподобная», «узкоглазый», и многими другими, которые мой дедушка пытался оправдать ограниченным английским своей жены. Она единственный человек в Беркли, который говорит «негр», а не «афроамериканец». По словам моего Попо, я не была умственно отсталой, а имела богатое воображение, что менее серьёзно. И время доказало его правоту, так как, едва выучив алфавит, я с жадностью принялась читать и заполнять тетради претенциозными стихами и выдуманными историями из своей жизни, горькой и печальной. Я поняла, что в писательстве счастье ни к чемубез страдания нет историии в тайне наслаждалась прозвищем «сирота», потому что единственными сиротами, окружавшими меня, были сироты из классических рассказов, причём все очень несчастные.