Я пошутила, дружище. У антропологов больше нет сырья; даже у последнего дикаря в этом мире есть свой мобильный телефон и телевизор.
Я не специализируюсь на дикарях. Я пишу книгу о мифологии Чилоэ.
Тебе за это платят?
Почти ничего,признался он.
Видно, что ты беден.
Да, но я и живу скромно.
Я не хочу быть для тебя обузой,сказала я ему.
Ты будешь работать, чтобы покрыть свои расходы, Майя, мы так решили с твоей бабушкой. Ты можешь помочь мне с книгой, а в марте будешь работать у Бланки в школе.
Предупреждаю тебя, что я очень невежественна и ничего не знаю.
Ну и всё же, что ты умеешь делать?
Готовить печенье и печь хлеб, плавать, играть в футбол и писать самурайские стихи. Знал бы ты мой словарный запас! Я ходячий словарь, только английского языка. Не думаю, что это тебе поможет.
Посмотрим. У идеи с печеньем есть будущее.Мне показалось, что он прячет улыбку.
Ты написал другие книги?спросила я его, зевая. Усталость от долгого путешествия и пятичасовая разница во времени между Калифорнией и Чили сильно давили на меня.
Ничего, что могло бы меня прославить,сказал он, указывая на несколько книг на его столе: «Сказочный мир австралийских аборигенов», «Обряды посвящения в племена Ориноко», «Космогония мапуче на юге Чили».
По словам моей Нини, Чилоэ волшебен,заметила я.
Весь мир волшебен, Майя,ответил он.
Мануэль Ариас заверил меня, что дух его дома очень древний. Моя Нини также считает, что дома имеют воспоминания и чувства, она может улавливать вибрации. Нини знает наверняка, перегружен ли воздух в данном месте отрицательной энергией из-за случившихся там несчастий, или энергия в нём исключительно положительная. У её особняка в Беркли хороший дух. Когда мы восстановим его (а мы должны всё исправить,он ведь уже падает от старости),тогда я буду жить в нём, пока не умру. Я выросла там, на вершине холма, с видом на залив Сан-Франциско, который был бы куда более впечатляющим, не закрывай его две пышные сосны. Мой Попо никогда не позволял срубать их, он говорил, что деревья страдают, когда их калечат. Вдобавок, страдает и растительность в тысяче метров вокруг, потому что под землёй всё связано. Было бы преступлением погубить две сосны, чтобы увидеть лужу воды, которую видно и с шоссе.
Первый Пол Дитсон купил дом в 1948 годутогда же, когда было отменено ограничение по расовому признаку на приобретение недвижимости в Беркли. Дитсоны были первой и единственной цветной семьёй в округе на протяжении двадцати лет, пока не начали приезжать другие. Дом был построен в 1885 году апельсиновым магнатом, перед смертью пожертвовавшим своё состояние университету и оставившим семью в нищете. Долгое время дом был пустым, а потом переходил из рук в руки, приходя всё в бoльшую негодность от сделки к сделке, пока Дитсоны не купили и не отремонтировали его, потому что он был надёжно построен на хорошем фундаменте. После смерти своих родителей мой Попо купил часть дома, принадлежащую братьям, и остался один в этой викторианской реликвии с шестью спальнями, увенчанной необъяснимой колокольней, в которой он поместил свой телескоп.
Когда приехали Нидия и Энди Видаль, он занимал только две комнаты, кухню и ванную, остальные же помещения пребывали закрытыми. Моя Нини ворвалась как ураган обновления, выбрасывая старые вещи в мусор, всё здесь намывая и убирая, но даже своим напористым характером она не могла побороть хронический беспорядок в доме своего мужа. После долгих споров они сошлись на том, что она может делать здесь всё, что ей нравится, при условии уважительного отношения и к его письменному столу, и к его звёздной башне.
Моя Нини оказалась в своей тарелке в Беркли, этом грязном, радикальном, экстравагантном городе, с его смешением человеческих рас и цветов волос и кожи, с бoльшим количеством гениев и лауреатов Нобелевской премии, чем во всём остальном мире, насыщенном благородством, нетерпимом в своём ханжестве. Моя Нини преобразилась: раньше она была мудрой и ответственной молодой вдовой, которая старалась оставаться незамеченной, а в Беркли проявился её истинный характер. Ей больше не нужно было надевать шофёрскую форму, как в Торонто, или поддаваться социальному лицемерию, как в Чили: никто не знал её, она могла стать другой. Нини приняла эстетику хиппи, томившихся на Телеграф-авеню, продавая свои изделия между курением благовоний и марихуаны. Она носила туники, сандалии и обычные ожерелья из Индии, но была далека от самой сущности хиппи: работала, носилась с домом и внучкой, участвовала в общественной жизни, и я никогда не видела её порхающей и напевающей песенки на санскрите.
На фоне скандала со своими соседями, которые почти все были коллегами её мужа, и у кого были мрачные дома в неопределённом английском стиле, увитые плющом, моя Нини, вдохновившись улицей Кастро в Сан-Франциско, где к тому времени геи уже начинали заселяться и реконструировать старые дома, покрасила особняк Дитсонов в психоделические цвета. Его зелёно-фиолетовые стены, его жёлтые фризы и гирлянды гипсовых цветов то и дело вызывали сплетни и являлись поводом для уведомлений из муниципалитетадо тех пор, пока фотография дома не появилась в архитектурном журнале. Так, он стал туристической вехой в городе, и вскоре ему уже подражали пакистанские рестораны, молодёжные магазины и мастерские художников.
Моя Нини также оставила свой след во внутренней отделке дома. К парадной мебели, объёмным часам и ужасным картинам в золотых рамах, приобретённым ещё Дитсоном I, она добавила свой художественный штрих: изобилие ламп с бахромой, взъерошенных ковров, турецких диванов и вязаных занавесок. В моей комнате, выкрашенной в цвет манго, на кровати лежал балдахин из индийской ткани, окаймлявшей зеркальца, а в центре его располагался крылатый дракон, который мог бы убить меня, упади он сверху; на стенах она развесила фотографии истощённых африканских детей, чтобы я видела, как эти несчастные создания умирают от голода, в то время как я отказываюсь от еды. По словам моего Попо, дракон и дети Биафры были причиной моей бессонницы и отсутствия аппетита.
Мои кишки начали страдать от бурной жизни в них чилийских бактерий. На второй день пребывания на острове, я упала на кровать, скорчившись от боли в желудке, и меня всё ещё трясёт. Я провожу часы перед окном с наполненной горячей водой бутылкой на животе. Моя бабушка сказала бы, что я даю время своей душе добраться до Чилоэ. Она считает, что путешествия на самолёте неудобны, потому что тогда душа путешествует медленнее, чем тело, отстаёт и иногда теряется в пути. Вот почему пилоты, как и мой папа, никогда не присутствуют с нами полностью: они ждут душу, которая летает в облаках.
Здесь не берут напрокат DVD или видеоигры, а единственное киноэто фильмы, демонстрируемые раз в неделю в школе. Чтобы развлечься, у меня есть только трепетные любовные романы Бланки Шнейк и книги о Чилоэ на испанском языке, крайне полезные для его изучения, однако мне крайне трудно их читать. Мануэль дал мне фонарик на батарейках, надеваемый на лоб, точно шахтёрская лампа; так мы читаем, когда отключают свет. Я мало что могу сказать о Чилоэ, потому что я почти не выходила из этого дома. Но я могла бы написать несколько страниц о Мануэле Ариасе, котах и собаке, которые теперь стали моей семьёй, о тёте Бланке, то и дело появляющейся под предлогом навестить меня, хотя очевидно, что она приходит к Мануэлю, и о Хуанито Корралесе, мальчике, который также ежедневно навещает меня, чтобы вместе почитать и поиграть с Факином. Собака очень избирательна в отношениях, однако к этому мальчику относится терпимо.
Вчера я познакомилась с бабушкой Хуанито. Я не видела её раньше, потому что она была в госпитале города Кастро, столицы Чилоэ, со своим мужем, которому в декабре ампутировали ногу, и он плохо выздоравливал. Эдувигис Корралес, женщина с терракотовым цветом кожи, весёлым, перекрещенным морщинами лицом, широким туловищем и короткими ногами,типичная чилотка. На голове у неё заплетена тонкая косичка, а одета она как миссионерка, в толстую юбку и сапоги дровосека. Ей около шестидесяти лет, но выглядит она не более чем на сорок пять; хотя люди здесь и быстро стареют, но, надо заметить, живут долго. Она пришла с железным горшком, тяжёлым, как пушка, и поставила его разогревать на кухне, обращаясь ко мне с поспешной речью, видимо, желая выказать мне должное уважение. Эдувигис Корралес была соседкой джентльмена и его домработницей. «Ух! Какая красивая прелестная девочка эта американочка! Бог послал мне её! Джентльмен ждал её, так же, как все на острове, и, надеюсь, вам понравится цыплёнок с картошечкой, которого я приготовила для вас». Это был не местный диалект, как я подумала, а быстрый испанский язык. Я предположила, что джентльменом был Мануэль Ариас, хотя Эдувигис говорила о нём в третьем лице, будто бы он отсутствовал.