Перейдя от названия к более пристальному изучению текста, вскоре обнаруживаешь, сколь коллажная стратегия радикального соположения значима в нем для переосмысления основополагающих тропов авангардного выражения. Важнейший пример такой стратегиисоположение и уравнивание капитализма и патриархата; спустя десятилетие это уравнение повторит Элен Сиксу в своем манифесте «Смех Медузы» и опишет как «вулканическое», «подрывное»? способное «уничтожить систему институций, [] смести закон [и] взорвать "правду" смехом». Манифест Соланас, полный антикапиталистических деклараций, давным-давно укоренившихся в революционном авангарде, приправляет их заявлениями, которые, по сути, связывают подлинный революционный капитализм ни много ни мало с полным уничтожением патриархальных привилегий. Уничтожение одного требует уничтожения другого. «Полное уничтожение системы деньгитруд» освободит женщин, утверждает Соланас, поскольку лишат мужчин «единственной <их> власти над психологически независимыми женщинами».
Контекст этому критически важному уравниванию капитализма и патриархата задают два прецедента. Оба имели место в рамках общепризнанного авангарда. Первый отсылает нас на полвека назад, к берлинским дадаистам и работе Рауля Хаусмана; за второй в ответе сам Уорхол. Подобно тому, как Соланас ненавязчиво впитывает коллажную эстетику и пользуется ее авангардной стратегией для подрыва собственно авангарда, обозначенная Соланас взаимосвязь между капитализмом и патриархатом вторит соображениям, которые распространял Хаусман в авангардных кругах Берлина, а сама Соланас спустя полвека обратила против авангардной эстетики поп-арта. Работы Хаусмана в журнале Die Erdeяростные антикапиталистические филиппики, произрастающие из логики анархизма и коммунизма; и более того, его работа Weltrevolution («Мировая революция», 1919), как и «ОТБРОС: манифест», отчетливо связывает антикапиталистический вектор с «созданием феминного общества». Хаусман утверждает, что «перестройка буржуазного общества в коммунистическое» неумолимо требует «противодействия маскулинной модели патриархальной семьи». И хотя в уравнивании капитализма и патриархата весьма отчетливо звучат вопросы к структурам и организации общества в целом, в трактовке Соланас оно превратилось в крайне едкую, хотя и несколько зашифрованную критику того направления, куда двинулся американский авангард под влиянием Уорхола.
Истоки Уорхолав коммерческом искусствеве, и, как не раз говорилось, он так и не оторвался от корней. Сэлли Бейнз, к примеру, отмечая, что в ранних 1960х «некоторые полагали коммерческое искусство первым поистине демократичным, общедоступным искусством Америки», подчеркивает, что «превыше всего Энди Уорхол полагал выход в коммерческую плоскость предметом эксплуатации, а не поводом для извинений». Парадокс этого заявления, как позднее прямо говорит Бейнз, заключается в том, что, вопреки якобы демократическому потенциалу, этот «выход в коммерческую плоскость» зачастую побуждал поп-художников, включая самого Уорхола, «некритично приниматьа временами и приветствоватьпопулярное в господствующей культуре изображение женщины как потребителя и сексуальный объект потребления». Тот факт, что некритичное приятие сексистской коммерциализации зиждется на патриархальном фундаменте, особенно в рамках авангардной работы фигур, подобных Уорхолу, признавал, хоть и невольно, он сам, поминая «означающие отца, которые маячат и в "рор", и в "dada"», а затем утверждая, что «dada, очевидно, как-то связано с popсмешно, эти слова почти синонимы».
В повседневной речи «pop» and «dada»нежные обращения к отцу, однако берлинский дадаизм создал политический прецедент, резко противоречащий уорхоловскому приятию коммерции; что важнее, его впоследствии впитала и Соланас, развернувшая полномасштабную критику авангарда. Разумеется, у дадаизма тоже имеется патриархальный багаж, и, возможно, поэтому в манифесте Соланас не обозначает дадаистов внятно как своих предшественников, но и эта двусмысленностьлишь один пример в целом ряду критических инверсий, который ловко и однозначно помещает ее в рамки авангардных антитрадиций. Как отмечает Лора Ремпел, у авангарда всегда были сложные отношения с предшественниками: «Акт символического убийства своих эстетических родителей исторически и историографически был важным ритуалом инициации при вступлении в ряды художественного авангардаожидаемым непочтением». Над дадаизмом манифест издевается завуалированно, а вот выстрел Соланас в поп-арт поднимает «символическое убийство эстетических родителей» на поразительные, новые и нежданные высоты непочтения.
Эта обоюдоострая стратегия выковывания критики авангарда путем подрывного присвоения его тропов отражена в работе Соланас последовательнее всего. Воинствующий антикапитализм превращает Соланас в антитезу коммерческим поп-авангардным фигурам, подобным Уорхолу, и связывает с революционной программой, зачастую ассоциируемой с историческим авангардом, но ее антипатриархальность взрывает самые основы этого авангарда, средствами имманентной критики способствуя его дальнейшему развитию. Эта критика присутствует и в манифесте Соланас, и в ее акте насилия. С одной стороны, антикапитализм манифеста сопровождается приятием ключевых понятий из «Обоснования и манифеста футуризма» Маринетти 1909 годанапример, «любви к опасности, привычки к энергии и бесстрашию» и «разрушительных действий освободителей»; с другойнеприкрытое пренебрежение Соланас к мужчинам выворачивает наизнанку «презрение к женщине», в открытую высказываемое футуристами. Более того, выстрелив в Энди Уорхола, Соланас подрывным же образом довела гиперболизированную воинствующую риторику авангардного манифеста до логического завершения. Выстрел был беспрецедентным актом в истории авангардаон пробил навылет не только риторические позы футуристов, но и сюрреалистическую браваду Андре Бретона. Собственно говоря, он наконец-то заставил раскрыть карты Бретона с его заявлением 1924 года о том, что «простейший акт сюрреализмамчишься по улице с пистолетом в руке и, едва успевая жать на спуск, вслепую палишь по толпе».
В 1968 году толпа была сборищем модных людей на «Фабрике» Уорхола, а Соланас, прошив эту толпу пулями, не просто воплотила на практике риторический призыв своего манифеста «расчленять и отменять самцов», но и запустила кровавый эстетический процесс, превративший тело Уорхола в некий вечный коллаж. С этой точки зрения «ОТБРОС: манифест» следует трактовать как контекст для глубинно подрывной интерпретации давнего увлечения исторического авангарда коллажем. Физические увечья, нанесенные Уорхолу, сколь угодно гротескные, безусловно выступают здесь квинтэссенцией акта присвоения и обращения авангардных тропов против авангарда жекак в смысле радикальных коллажных соположений, так и в смысле гиперболизированной риторики авангардного манифеста. В рамках этого радикального подрывного акта критической инверсии положение манифеста Соланас двусмысленно. С одной стороны, он закладывает теоретический фундамент для критики авангарда, подразумеваемой в покушении на Уорхола. Но с другой стороны, он служиткак позднее и бумажный пакетреквизитом в серии перформансов, предваряющих и в итоге определяющих покушение как авангардный перформанс. Собственно, в качестве перформанса покушениевоплощенная критика уорхоловской эстетики и утверждения в ней патриархальной культуры, но равно и кристаллизация конфронтационной тактики перформанса, к которой Соланас уже прибегала, продавая свой манифест.
Ротатор как реквизит: Присутствие и отсутствие текста в перформансах Соланас
В немалой степени теоретические сложности акта насилия Соланас связаны не столько с содержанием «Манифеста», сколько с той ролью, которую он как физический, материальный объект сыграл в работе Соланас до покушенияработе, явно представлявшей собой специфическую разновидность экспериментального уличного театра. В этом отношении авангардность покушения Соланас тесно связана не только с манифестом как физическим текстом, но и с пьесой «Засунь себе в задницу!», которую Соланас написала в годы перед покушением. Как ни странно, значение этих двух текстов определяется зловещим присутствием первого и тревожным исчезновением второго. И однако оба они способствовали важному критическому переосмыслению радикальной реконцептуализации перформанса, которое сопровождало отказ исторического авангарда от классического предпочтения тексту перед перформансом в мейнстримном буржуазном театре.