А там есть выбор?
Это я организую. Без проблем. Но никакого особого внимания именно ей! «Одна из многих, одна из равных Демократия для всех Пусть победит сильнейший» И прочая труха.
А она победит?
А я на что? Да и у нее ресурсбудь здоров. Только не лезь ты в мои дела. Я ее сделаю Гарантирую.
Ерунда какая-то! На кой черт тогда весь этот цирк, когда мы уже сейчас знаем, что онабудет?
Захар Ильич разглядывает его как в бинокль. Через сжатые кулаки. И говорит совершенно искренне:
Алешенька, ты меня изумляешь. Да у нас любые выборыцирк!
Через два дня Гаша кладет перед моим носом официальный конверт из канцелярии губернатора. Госпоже, значит, Туманской
Я взрезаю конверт дедовым ножом для бумаги и тупо изучаю буквально две строки, набитых на принтере. Госпоже Туманской предлагается немедленно выдвинуть свою кандидатуру на пост мэра города Сомова. И подпись «Вице-губернатор З. И. Кочет».
Что за хрень? балдею я.
Гаша кланяется мне в пояс:
С возвышением вас, ваша милость. Не оставьте нас, сирых, державными заботами. Лизка, да мы же теперь как Щеколдиниха даже за электричество платить не будем! Нас с тобой теперь казна прокормит!
Через два часа фельдъегерь на мотоцикле из области вручает мне под расписку осургученный печатями пакет бумаг, килограмма на полтора, с инструкциями, разъяснениями и рекомендациями от областной избиркомиссии, с приложением бланков для налоговой инспекции о моих доходах, личном имуществе и прочей мутоте.
Буквально через минуту после мотоциклиста на наше подворье вваливается потертый редактор районной газеты «Призыв» с треногой и фотоаппаратомоказывается, в воскресном номере этого трепливого листочка должна появиться моя фотка.
За ним пришлепывает малоразговорчивый вежливый временный и. о. мэра, супруг Серафимы и родитель Кыси, Степан Иваныч, чтобы лично засвидетельствовать мне свое почтение. Он дышит в сторону и прикрывает ладонью рот, потому как от него разит не только закусочным луком.
К обеду в воротах появляется плетеная громадная корзина из-под винограда, которые на юге называют «сапетка». Ее проталкивает пузом двухметрового роста шириной с банковский сейф витязь в тигровой шкурехозяин ресторана «Риони» щедроусый, всегда хохочущий Гоги, который близко знаком абсолютно со всем городом. В корзине он припер первые дарымощную сырую индюшку, чурчхелы для Гришки, бутыль чачи цвета детской мочи, несколько бутылок классного грузинского вина в глиняных фирменных пузырях, сыр сулугуни, пучки киндзы и прочей зеленухи, потрясные помидоры величиной с голову младенца и всяческие иные бастурмы и вкусности, от которых слюнки текут.
Начинается базар.
Я посылаю Гоги куда подальше.
Гаша вопит, что я обижаю хорошего человека.
Гоги просто ничего не понимает, смотрит своими детским очами цвета спелого инжира и удивляется:
Рита Федоровна мэня уважала. Немножко того, немножко другого. Знакомиться будем, дарагая! Ты же все равно ничево нэ дэлаэшь.
Весь день вокруг меня свистят и щелкают невидимые бичи. Кнуты, словом
Меня как корову в стойло уже загоняют сомовские доброжелатели. А пара самых значительных козлов просто готова почтительно проводить меня на бойню и полную разделку непосредственно на колбасню агрофирмы «Серафима».
Я сучу ножками и растерянно посылаю даже неизвестные мне доселе фигуры по изученным мною в зоне дальним адресам.
В одном Гоги прав: я безработная, такая вольная птичка, и действительно ни фига в Сомове не делаю. Значит, мне нужно немедленно прикрыться хотя бы какой-то работой. Ссылаться на то, что я занята.
Я беру Гришку за шкирку и смываюсь подальше от дедова дома. Я иду в мою школу. К директрисе Нине Васильевне. Потому как скрываться мне больше не у кого.
Хотя в школе на втором этаже распахнуты настежь все окна, на поросшей травой спортплощадке со старым деревянным бумом, опилочной ямой для прыжков и рамой для каната и колец царит полное безлюдье и тишина. На траве нагромождены дореформенные парты, приготовленные для ремонта, в облупившейся черной краске, с поломанными спинками. Тут же свалены и обтесанные доски, но парты никто не чинит. В московских школах такой рухлядью уже никто не пользуется.
Жестяная крыша школы частично вскрыта, там стоят ведра с краской. Гришка с опаской разглядывает бум.
Струхнул.
И мне это очень не нравится.
А ну-ка Забирайся! подсаживаю я его на бревно.
Мальчик стоит раскинув руки, покачиваясь, плотно закрыв глаза. Губеныши подрагивают.
Шепчет испуганно:
Мам, я же упаду.
Упадешьподнимешься. Раз влезиди до конца! беспощадно заявляю я.
Мне же страшно, мам
Открой глаза! Вот так-то лучше. Молодец! Никогда не закрывай глаз, когда боишься.
Мне все одно страшно.
А ты сам себе говори: «Не страшно! Не страшно! Не страшно!». Я говорила, Гришуня. Вот увидишьэто здорово помогает.
Он осторожно передвигает крепкие ножки по буму.
Смотрит только вперед. И шепчет:
И не страшно И не страшно И не страшно
Два раза он слетает с бревна, на третий доходит до конца бума, спрыгивает ко мне на руки. Я целую его в маковку.
Он победил.
Он счастлив.
Он теребит меня, прыгая:
Давай еще, мам! А?
Пошли, пошли Сейчас некогда.
Мы идем к распахнутому настежь парадному.
А я тоже тут учиться буду? Как ты?
Ну, через годик может, два
А почему тут никого нету?
Каникулы. Только есть тут кое-кто. Она всегда здесь. Каникулыне каникулы
Я не ошибаюсь.
Нина Васильевна в гулко-пустынном коридоре, куда распахнуты двери классов, присев, размешивает в ведерке побелку. На газетах, расстеленных, чтобы не пачкать скрипучий паркет, ляпы и разводы известки, но на ее отглаженном рабочем халате (даже с белым воротничком) ни пятнышка. Она у нас чистюля. Махонькая, со своей пушисто-седой головкой, она похожа на одуванчик.
Над ее головой, сидя на высокой стремянке, бородатый загорелый человек лет тридцати пяти, в колпаке из газеты, драных джинсах и в линялой футболке белит кистью потолок.
Господи! Сколько же лет я гоняла по этому коридору?
Горло у меня перехватывает от растроганности, и я говорю сипло:
Здрасте вам, Нина Васильевна.
А Басаргина
Покуда Туманская.
Для меня ты всегда Басаргина. Долго собираешься. Заждались.
Так вышло.
Она задирает голову:
Николаша, а ты Лизавету не помнишь?
Да, кажется, бегала под ногами какая-то мелочь пузатая
Гришка недоуменно переспрашивает:
Мам, а ты была пузатая?
Это дядя так шутит. Юмор у него такой Дубоватый.
А можно я тут побегаю? Посмотрю, где ты училась
Можно, мальчик, можно. Ну что ж Ступай за мной В директорскую
Как всегда?
Директриса за эти годы как-то усохла, уменьшилась, худенькие ручки свободно болтаются в рукавах. Она привычно включает электрочайник на столике. Протирает салфеткой чашки. Экономно добавляет в чайничек щепотку заварки.
А что это за тип, с кисточкой? Тоже учитель?
Коля? Лохматов Николай? Да нет. Медик. Главный врач в нашей больнице. Когда еще в город вернулся.
И потолки белит?
А мы тут, Лиза, все сами. И белим, и стеклим, и крышу штопаем Такие, значит, времена Кто что может
Я удивилась, когда мне сказали, что вы еще в директрисах.
С пенсии вернулась. Прислали тут одного, молодого, только он как-то недолго продержался. Бежит народ в столицу. Хоть за метлуно там! Это вот только Лохматик Подучился в Первом меде, и домой.
Это что? Упрек в мой адрес, Нина Васильевна?
Ну почему же? Я ведь все понимаю, Лизавета. Для тебя здесь все былокак по костру босиком идти. Обида да боль. Все Щеколдина Ритка истоптала. А я вот в твое воровское преступление с наказанием никогда не верила
Ну хоть за это спасибо.
«Спасибо»это я тебе сама собиралась говорить. Даже письмо как-то сочиняла Мол, не подкинешь ли родимой школе по жуткой нашей нужде чего-ничего из своих миллионов? Артур Адамыч все насчет фортепьяно настаивал. Посыпался инструмент.