А он раздражённо бросил мне простынь:
Раздевайся давай.
Я молча разделась и зашла в парную. Духота. Тусклый свет в углу. Две деревянные скамьи одна поуже, возле стены, другая же широкая почти посередине комнаты. Я села на узкую, тяжело вздохнула.
Муж вошёл следом и сел рядом со мной. Сказал мне вяло:
Решено же всё. Нечего теперь хныкать и назад оглядываться, как Лотова жена.
Вернулся и хозяин с женой.
Она в белой исподней сорочке, в каких православные женщины окунаются в святые источники, а он совершенно и беспощадно голый. Необъятное пузо и под ним внушительного размера, как варёная шпикачка, мужской орган с низко и тяжело повисшей мошонкой.
У меня внутри всё будто остановилось шок, точно взрыв, и звенящая в ушах тишина.
А вы чего в простыни закутались? прогремел в той тишине эхом голос отца Ивана. Тут, ребятушки, не сауна, это банька русская, в ней так не надо в ней только голышом. Или холодно? Так я парку подбавлю, если желаете. Сымайте, сымайте простыни! И ты, Маша, раздевайся. Раздевайся, кому сказано-то.
Его жена покорно стащила с себя сорочку, обнажив хилое тельце кожа да кости. Я посмотрела на мужа: мол, ну и чего теперь?
Голышом так голышом, буркнул он и откинул простынь.
Ну, будь по-твоему. Твоя воля. Я, не отнимая пристального взгляда от мужа, распахнула простынь и сбросила её с плеч.
Вот! Совсем другое дело, одобрительно отозвался отец Иван. В бане стесняться не надо, в бане все свои должны быть. Ах, ну и красавица у тебя жёнка, братушка, любо-дорого посмотреть!
Муж только ухмыльнулся и промолчал.
Ложитесь-ка, гости дорогие, я вас веничком. Сестрёнка, ты давай вот на эту широкую скамеечку, а ты там, братушка, где сидишь, падай. Ох, и благодать вам сейчас будет! Ложитесь, не бойтесь! Маша, дай-ка веник!
Мы улеглись на скамейки, и отдались его власти.
Я прижалась щекой к влажной, чуть более прохладной, чем воздух, доске и мне стало уже всё равно, что будет со мной. Что будет со всеми нами.
Всё как сон тягучий, хмельной и тяжкий. Головы не поднять, немощь, сил не найти ни запротивиться, ни проснуться.
Отец Иван то легонько, шипяще, то крепко, звонко и ещё звонче, и ещё крепче, работал веником. То к мужу, то ко мне. От него ко мне, от него ко мне. Всё быстрее, горячее, душнее
Всякий раз, когда от мужа он возвращался ко мне, та его ужасная шпикачка наливалась мужской силой и росла, пока не превратилась в самый настоящий мужицкий хрен здоровенный и страшный. И тогда он больше не пошёл с веником к моему мужу, а грузно присел на корточки возле меня и с хитрым прищуром, как тогда, при встрече, взглянул мне в глаза:
Ну, что, сестрёнка, ты готова?
Я ничего не ответила, просто смотрела на него и всё.
Он отдал жене веник и подлез ко мне сзади.
Я вмиг ощутила телом всю его тяжесть и женской плотью его огромность.
Разними ножки пошире Вот, дурёха Разними ножки, говорят тебе И тебе, и мне легши будет
Муж тоже увидел это дело и тут же вскочил, выпучив глазищи.
Эй, отец!.. А ну, перестань безобразничать! Уйди от неё!
Отец Иван встал и слегка оттолкнул его к скамейке. Усадил, грозно проговорил:
Не буянь, братушка, не то ненароком зашибу. Не лезь от греха. У тебя вон женщина стоит. Неужто тебя всему учить надо?
И прикрикнул на жену.
Маша, иди к нему! Тебе сказано!
Она подошла к моему мужу и села рядом с ним, держа в руке веник. Забитая, беспрекословная, несчастная.
Помню, у меня тогда впервые появилась эта мысль: православные, в смысле церковные, мужики все сплошь шваль. Это либо никчемные уроды вроде моего мужа, использующие церковь как социальный лифт, карьеристы и паразиты, у которых в миру, наравне с обычными мужчинами, не было бы шансов они были бы серыми, никому не нужными мужичонками. Либо же это такие же никчемные сволочи вроде отца Ивана, использующие церковь как благодатную среду для своего самодурства, шарлатаны и манипуляторы, у которых в миру, на равных с обычными людьми, ничего бы не вышло их быстро поставили бы на место не только мужчины, но и женщины. А если не то и не другое то всё равно подонки и дегенераты. В церкви не может быть нормальных мужчин нормальный просто не смог бы в ней быть. Церковь это гниющий труп средневековья, там могут быть только черви.
Отец Иван вернулся ко мне и уже без слов и ласкательства разнял мои ноги. Залез сзади и ввёл член медленно, но настырно, вжал его внутрь с усилием, от какого у меня закрылись глаза и выступили слёзы.
Дырочка туговата, так что терпи, сестрёнка, то ли заботливо, то ли язвительно проговорил он: я не поняла, мне было не до того. Мне вообще всё стало не до того.
После же того мы все четверо, в простынях, накинув только куртки, разморённые, сидели в предбаннике и пили пиво ледяное, безвкусное. Даже Маша. Молчали. Даже отец Иван. А потом он сказал:
Ну, всё. Пойдёмте спать. Ты, отец Кирилл, иди с Машей. Я же с твоей лягу. Уговор дороже денег. Должны обе забеременеть, так что патроны не жалей. А не забеременеют значит, нет воли Божьей.
Муж воспротивился, но точно нехотя, слабо:
Грех это Да и поздно Мы лучше домой
За руль пьяным садиться тоже грех. Завтра и поедете. На трезвую голову. И сокрушаться, каяться тоже завтра будем. Но что же делать?.. Мы немощные, Бог простит. Нет греха, который Бог не простит Ну, пошли в дом, в тёпленькие постельки, не то застудимся!
Мой муж поднялся с Машей наверх, меня же отец Иван повёл куда-то тёмными, узкими коридорами в незнакомую часть дома.
Вышли в какую-то холодную терраску ветхую, неухоженную, заваленную старым барахлом и пропахшую протухшим временем, как заброшенная деревенская изба.
В терраске была дверь и за ней ещё одна лестница деревянная, со скрипучими половицами, крутая и долгая.
Наконец отец Иван остановился и с запыханной торопливостью щёлкнул ключом. Ещё одна дверь отворилась, и мы оказались в маленькой комнатке под самой крышей.
Заходи, сестрёнка, он включил слабый свет, ночничок на столе, горевший словно свеча. Вот моя келья. Люблю уединиться, помолиться и Да не бойся ты, дурёха, проходи!
Я огляделась окошко, под ним стол с компьютером, рядом шкаф с книгами, на стенах иконы и всякие другие изображения святых и известных старцев. Много все стены в них: Паисий Святогорец, Матронушка, какие-то дети с нимбами, царь Николай II и даже Григорий Распутин.
Кровать под нависшим крышным скатом, как в нише. Старинная, с железными спинками, высокая и широкая. Чистое, глаженое бельё, и одеяло одним уголком откинуто с недвусмысленным ожиданием.
Раздевайся, чего стоишь, грубовато поторопил меня отец Иван, отчего мне вдруг вспомнилась моя первая ночь с мужем. Тут тепло у меня. И ложись давай, сделаем дело и спать.
Я стояла не в силах собраться с мыслями, не зная, как себя повести, чтобы этот кошмар закончился. Решительно отказаться? Побежать к мужу и дать ему по морде? Или закричать что есть мочи и умереть на месте от своего крика. Ах, как было бы хорошо умереть! Не существовать, не видеть ничего этого. Не осознавать ничего. Не быть.
Но я просто стояла и ничего не делала. И только когда он подошёл ко мне, с языка жалобно сорвалось:
Мне кажется того, что в бане достаточно
Он усмехнулся:
Достаточно? Когда это одного раза было достаточно? Даже быка к корове два раза подводят на всякий случай. А тут люди! Вот поэтому у вас с мужем и не выходит ничего, потому что вам одного раза «достаточно»! Нет, сестрёнка, я тебе больше скажу: у тебя мужик слабый, а ты из-за его слабости без дитя рискуешь остаться! Вот так-то!
Я не могу
Сможешь! Давай раздевайся и ложись, с нормальным-то мужиком всё сможешь! Поди, и не видывала никогда нормального мужика, а? Давай-давай, не стесняйся нечего тут стесняться, дело человеческое! Смотри, вот он какой, а?
Он спустил штаны, вывалив наружу своё хозяйство. Его шпикачка крепла и росла на глазах. Глядя на неё, я поняла, как становятся шлюхами и в каких роковых обстоятельствах жизни. Всё происходит внутри. Так же, как это произошло со мной. Вижу: ничто не спасёт меня, никто не придёт и не спасёт. Стою на краю пропасти там, внизу, геенна огненная. Удушливый ветер из неё дышит мне в лицо. Что же теперь жалеть себя? Ты уже там так чего медлить? Сделай шаг вперёд и упади в огонь. Я сделала и полетела в пропасть, полную огня.