Той ночью я была с ним пять раз.
Первый как бы отстранённо, как бы вынужденно. Легла, раздвинула ноги и повернула голову в сторону: мол, делай, что тебе надо, вот тебе моё тело и на этом всё. Он двигался, а я будто отсутствовала, разглядывала стены со всеми этими иконами, изображениями, Паисием Святогорцем, Матронушкой, какими-то детьми с нимбами и царём Николаем II. Но запомнился больше всего Григорий Распутин.
Второй раз я лежала на животе и никуда не смотрела. Закрыла глаза и делала вид, что мне всё равно. И лишь когда он останавливался, ощущала в себе это подлое женское неудовлетворение. Делает так: мне плохо. Не делает так: ещё хуже. Я страдаю и всё. Я долбаная жертва.
Третий уже по-настоящему, как с мужем. Живо отвечала на ласки и сама ласкалась. Страстно дышала в ухо, хоть и понимала, что это не то ухо, чужое, не мужа, и оттого ещё больше распалялась. «Ну и что! Ну и что! Ну и что!» однообразно звенело в голове и кружило, кружило её.
На четвёртый сама уже хотела, да как-нибудь не так, необычно, раз уж Раз уж так вот всё получилось. Гори ж всё огнём. По-собачьему, да. Вот так. Господи, я шлюха. «Ну и что! Ну и что! Ну и что!» звенело в голове и кружило, кружило, кружило её. И пусть. Да, я шлюха.
Когда это было в пятый раз я была уже не я. Просто готовая на всё женская плоть. Пластилин. Лепи, что хочешь. Делай со мной, что хочешь. Я на всё согласна. Зайди тогда в ту комнату ещё пять отцов иванов всем бы с меня перепало. Это не остановить. И не остановиться.
Ну что, сестрёнка, каково оно, с нормальным-то мужиком? отец Иван, уже вовсе не церемонясь, по-колхозному, хлопнул меня по голой жопе. Не то что с мужем, да? Вот что значит нормальный мужик! Я тебе не он, сестрёнка. Теперь-то забеременеешь.
А у меня злость на всё, на него, на себя, на мужа, на всю эту вот грёбаную жизнь. Не моя, а какая-то животная злость, взбудораженная огнём непрестанного соития с самого дна животной природы.
Ты такая же мерзкая сволочь, как и он, зло бросила я.
Он нахмурился, поник и, встав, быстро оделся.
Ладно, сестрёнка, спи. Если я тебе не мил, пойду я. Уже же утро почти, надо немного поспать.
И ушёл. Я накрылась одеялом с головой и заснула.
Утром меня разбудила Маша. Чуть тронула за плечо и с холодным лицом сказала, негромко, но чётко произнося каждое слово:
Собирайся, тебя муж ждёт. Ты тут развлекалась, а он всю ночь со мной проплакал. Ты блудница. Шлюха. Иди и замаливай свой грех.
Муж ждал меня в машине, с таким же холодным выражением лица. Отец Иван стоял рядом, провожал. В мою сторону даже головы не повернул, как будто и не было ничего.
Садись, сквозь зубы процедил муж, а отцу Ивану улыбнулся на прощанье, как доброму другу. Бибикнул, отъезжая. «О, все хорошенькие, одна я плохая», подумалось мне.
Какое-то время ехали в напряжённом молчании. Потом он начал:
Всё с тобой ясно, Феврония. Жить с тобой я больше не желаю. Ты можешь идти куда хочешь. Не жена ты мне с этого момента. А не захочешь по доброй воле развестись, поеду к архиерею. Всё расскажу и разведут. Мне теперь одна дорога в монастырь. На имущество особо не обольщайся. Дом в деревне церковный, квартира тоже не моя, родительская. Поэтому жильё ищи себе, это не мои уже проблемы. Сама расхлёбывай кашу, а с меня хватит всему есть предел.
Разве кашу эту не ты заварил? проглатывая слёзы, спросила я. И не ты говорил, что это всё твоё решение?
Нет! заорал он. Сношаться всю ночь, как проститутка, не моё решение! Он меня напоил, а ты и рада! Я вообще хотел просто посмотреть и тогда только решить! А ты сразу всё решила трахалась с этим подлецом! И как нормально потрахались? Ну, вот теперь и не плачься, сама виновата!
А если я забеременею? Что тогда, одна с ребёнком?
Я-то тут при чём? Его ребёнок вот ему и отвезёшь!
Хорошо, я виновата. Но как мне жить одной? Прости меня. Ведь ты же знаешь, что это ошибка. Я не хотела этого. Ты хотел
Всё, я сказал! отрезал он. Слышать ничего не хочу! Ошибка это вот наш с тобой брак! Лучше замолчи, мне противно с тобой говорить!
«А мне было противно с тобой жить!» безмолвным криком ахнула душа, заискрила и погасла. Я не знала, что мне теперь делать
Весь год я проходила мытарства земные, но они бывают страшнее небесных. Развод, неустроенность, поиск жилья и работы. Похороны отца. А мать Она просто отказалась от меня, когда я ей во всём честно повинилась.
И ещё ко всем этим горестям злосчастная беременность.
Тогда оказалось, что у меня нет ничего. И никого. Что я никто. Что я ничего не нажила в своей жизни, на что можно опереться, а вне церкви тем паче. Полный ноль, бестолочь, бомж.
Мне помогла Фима. Евфимия. Бывшая монахиня, после семи лет в монастыре ушедшая в мир и повисшая так: одной ногой ещё в церкви будто бы, а другой в обычной жизни. Монашескую жизнь она уже не вела, но и замуж тоже не выходила. Ни постов, ни молитвенных правил не соблюдала, но в церковь ходила иногда. И так во всём. Словно стояла в проёме калитки, выводящей из церковной ограды, и не решалась уйти оттуда насовсем.
Я пришла в Сретенский храм в надежде найти какую-нибудь работу или хоть какую-то помощь получить. На исповеди настоятелю рассказала то, что со мной произошло.
Он, хмуро выслушав, спросил:
Мужской половой орган сосала?
Да, ответила я, покаянно склонив голову.
В задний проход имела сношения?
Этого не было, батюшка
А блудные мысли об этом были?
Были.
Были блудные мысли о совокуплении с несколькими мужчинами?
Да, ещё ниже и покаяннее склонила голову я.
Прости нас, милосердный Господи, масленым голосом произнёс он и накинул мне на голову епитрахиль.
Пробубнив разрешительную молитву, добавил:
Кайся сугубо. Жена священника не только себя и мужа порочит, а также и саму церковь. Аборт нельзя. Всё, целуй крест и Евангелие.
И отпустил. Ни с чем. Так мне обидно стало от этой «исповеди», что я вышла из церкви и заревела в голос. Как в душу мне плюнул тот поп: «сосала», «задний проход» и то, что никому. А кто он такой? Кто ему дал право так говорить о женском, о том, что личное, живое, о том, что не его собачье дело?! И при этом никак не помочь. Врач раздевает тебя и осматривает, но он делает что-то, лечит или пытается лечить, а этот ровным счётом ничего. Продавец ни-че-го.
Ко мне подошла женщина лет сорока худенькая, темноволосая, со старомодной причёсочкой; выражение лица печально-сосредоточенное, какое бывает у людей с «жизненным опытом». В длинной юбке, свойственной всем церковным женщинам, но без платка.
Девушка, что вы плачете? Вам помочь чем-то?.. с теплотой, мягко, спросила она.
Да чем вы можете помочь-то?.. в сердцах отмахнулась я.
Но всё же поговорили. Она не уходит, слушает меня, а я ей всё, что было на душе, всё как есть, без утайки, как сестре родной. Вот это настоящая исповедь была. И сразу легче стало.
Фима снимала квартиру-однушку у какой-то православной бабули, а работала в иконной лавке. За прилавком. Но и сама писала иконы. Дорогое ремесло, денег же всё равно не хватало. В общем, я ей кстати пришлась. И по квартире, и по работе. Взяла меня к себе и так устроила мою жизнь.
С абортом тоже она помогла. Без лишних слов и нравоучений этих православных, просто была рядом, когда надо. Я не могла иметь того ребёнка нельзя человеку так приходить в этот мир. Жалко, но нельзя. Котят, пока у них глазки ещё закрыты, тоже не так просто топят. Точно не из-за нелюбви к ним и не из-за жестокости. Если вдуматься, как раз наоборот.
Я всё хотела нащупать под ногами что-то твёрдое, основательное. И никак не могла. Когда делаешь тот роковой шаг в пропасть, думаешь, что это либо убьёт тебя, и всё закончится, либо хотя бы обретёшь дно. На деле дна нет, ты просто летишь и летишь в бездонность, всё глубже и глубже.
Фима познакомила меня с отцом Лукой её давним приятелем по какому-то их общему прошлому: они то ли где-то учились вместе, то ли ещё что. Он жил в другом городе, а в наш приезжал по церковным делам на пару дней и часто останавливался у Фимы.