Через два года моя мать отправилась обратно в Англию. Мой старший брат Дики поехал с ней, так как он всегда был слабым ребенком и вряд ли выдержал бы африканскую жизнь.
Мне тогда едва исполнилось пять лет. В памяти отпечаталось, как мама и Дики садятся в проходящий поезд до Найроби, нагруженные огромными чемоданами из парусины, в дорожных башмаках и даже с носовыми платочками.
Белое перо на маминой шляпке задрожало, когда она поцеловала меня, велев не плакать и высоко держать голову. Она сказала, что уверена, что со мной все будет хорошо, потому что я большая, и сильная девочка. А если я буду себя хорошо вести, она пришлет мне коробку лакричных конфет и засахаренных груш из магазина на Пикадилли, которыми я могу ни с кем не делиться.
Я смотрела, как поезд черной гусеницей уползает вдаль, не веря, что она на самом деле уехала. Даже когда последний дребезжащий вагон исчез за далекими, желтыми холмами и мой отец повернулся ко мне и протянул руку, приглашая вернуться на ферму, я все еще надеялась, что это ошибка, ужасное недоразумение, которое вот-вот разрешится. Мама и Дики сойдут с поезда на следующей станции или повернут назад в Найроби и уже утром вернутся.
Они не вернулись. Но я все равно продолжала ждать. Я то и дело поглядывала в окно на верхушки холмов и прислушивалась, не идет ли поезд. Несколько месяцев от матери не было известий. Она не прислала даже коротенькой телеграммы. А потом доставили конфеты.
Коробка была тяжелой. Сверху округлым почерком матери было написано мое имяБерил Клаттербак. Взглянув на надписьна знакомые провалы и завиточки, я разрыдалась. Я поняла, что значит этот подарок. Больше нельзя было себя обманывать.
Прижав коробку к груди, я убежала на конюшню и спряталась в самом дальнем углу. Я ела конфеты без остановки, сколько влезет, пока меня не стошнило.
Вечером, сидя с отцом за чаем, я наконец решилась спросить о том, что мучило меня больше всего.
Мама и Дики не вернутся, правда?
Во взгляде отца промелькнула затаенная боль.
Я не знаю.
Может быть, мама ждет, что мы к ней приедем, предположила я.
Отец долго молчал.
Возможно, нехотя согласился он. Но наш дом теперь здесь. И я не готов его бросить. А ты?
Выбор, предложенный мне, был трудным. Отец спрашивал меня не о том, хочу ли я остаться с ним, это решение было принято давно. Он хотел знать, смогу ли я полюбить то, что окружало меня, так же, как любил он. Смогу ли я отдать сердце этому месту, даже если мать никогда не вернется.
Что я могла сказать в ответ? Я смотрела на пустые шкафы и вспоминала вещи, которые хранились в них, а теперь исчезличетыре фарфоровые чашки с золотым ободком, любимое янтарное ожерелье матери с крупными бусинами, они так забавно стучали, когда она его надевала.
Отъезд матери оглушил меня. Я чувствовала боль, пустоту и растерянность. Я не знала, как мне забыть об этом, а отец не знал, как меня утешить.
Он взял меня за руки и усадил на коленинеуклюжую и, как обычно, неумытую. Некоторое время мы молча сидели, обнявшись.
На окраине леса тревожно закричала стая даманов. У огня спали наши охотничьи собаки, одна из них подняла ухо, а затем снова положила голову на лапы. Вздохнув, отец подхватил меня под мышки, быстро поцеловал следы высохших слез на щеках и поставил на ноги.
Глава 2
На языке суахили слово «mivanzo» означает «начало нового». Но прежде должен наступить конецчерное, глухое дно, и лишь затем забрезжит свет.
Чем-то подобным стал для меня отъезд моей матери, хотя сразу я этого не поняла. Я еще долго грустила и плакала по вечерам, чувствуя растерянность и досаду.
Развелись ли родители? Любила ли меня мать, скучала ли по мне? Как она вообще могла меня бросить?
Я не отважилась задать эти вопросы отцу. Он и так был не особенно ласков со мной, как другие отцы, и я не решалась бередить его рану.
Но потом неожиданно жизнь моя переменилась к лучшему. Вот как это произошло. В окрестностях леса Мау, находящегося на наших землях, жили несколько семей племени календжин. Аборигены ютились в обмазанных глиной плетеных хижинах, окруженных колючим частоколом. Эти люди как-то сами заметили маленькую беспризорницу и решили помочь мне.
Старейшина племени торжественно обмахнул меня руками, произнеся заклинание, словно стер прошлое, и привязал мне к поясу ракушку каури. Она болталась на кожаном ремешке как напоминание о «раковине», скрытой внутри меня, и отгоняла злых духов.
В племени календжин всегда поступали так, когда рождалась девочка. Я же была дочерью их белого господина, бвана. Но в их представлении произошло нечто противоестественное, и это нужно было как-то срочно исправить.
Ни одна африканская мать не бросит свое дитя. Я была здоровой и вполне симпатичной, хоть и слабенькой. И вот мои новые африканские друзья «отменили» мою прежнюю жизнь и предоставили мне новый шанс, дав имя Лаквет, что означало «очень маленькая девочка». Я и правда была хрупкой, с острыми коленками и непослушной копной светлых волос.
Новое имя и новое место помогли мне стать сильнее. От постоянного бега вверх и вниз по холму в деревню и обратно мои ноги окрепли. Теперь я знала все отдаленные уголки нашей земли, которых прежде боялась, так же хорошо, как полоски на шкуре зебры, служившей мне покрывалом.
Обычно, когда темнело, я залезала под шкуру и оттуда смотрела, как, бесшумно ступая босыми ногами по полу, мальчик-слуга входит в комнату и зажигает светильник. Вспышка света и шипение фитиля спугивали притаившихся ящериц. Было слышно, как они шуршат в соломе. А затем наступала смена караула. Дневные насекомыешершни и мухиотправлялись в свои слепленные из грязи гнезда на полукруглых стенах моей комнаты, а вместо них монотонное стрекотание заводили проснувшиеся сверчки.
Я выжидала час-другой, наблюдая, как тени от мебели, составленной из коробок, расплываются, покачиваясь, по комнате, и прислушивалась, не ушел ли отец спать.
Как только голос его смолкал, я вскакивала с кровати и, выпрыгнув через открытое окно в чернильно-черную тьму, стремглав бежала через лес в хижину моего друга Киби, и мы допоздна сидели с ним и его семьей у костра.
Мать Киби и другие женщины племени пили мутный чай, настоянный на коре и крапиве, и рассказывали бесконечные истории о начале мира и о прошлом их земли. О том, как все начиналось.
Я выучила язык суахили, слушая рассказы, как гиена стала хромой, а хамелеон приобрел свое терпение. Я узнала, что ветер и дождь тоже были когда-то людьми, а потом не справились с важным заданием и были наказаны богами.
Среди женщин племени встречались как старые, высохшие и беззубые, так и, наоборот, молодые, гибкие, с похожей на полированное черное дерево кожей, в коротких светлых накидках, открывающих длинные мускулистые ноги.
Я любила их всех, любила их сказки и легенды. Но больше всего мне нравилось играть с Киби и другими подростками, на суахили «тотос», которые готовились к посвящению в воины.
Жизнь девочек в деревне испокон веков связывалась с домом. Мое же положение было особенным. Я могла не заботиться о традициях. Ни о традициях в семье Киби, ни даже о тех, которые существовали в моей семье. По крайней мере, в то время.
Мое желание неожиданно сбылось. Посоветовавшись, старейшины племенио счастье! позволили мне учиться вместе с Киби.
Я с головой погрузилась в увлекательнейшие занятия: как правильно бросать копье, как слиться с окружающей растительностью, выслеживая бородавочника.
Главным наставником Киби был его отец, арап Майна, верховный вождь племени. Для меня он служил олицетворением силы и бесстрашия. Арап Майна учил нас правильно сделать охотничий лукгибкий и крепкий.
У меня болели пальцы, когда я растягивала тетиву так, что она звенела от напряжения. Задание состояло в том, чтобы одной стрелой на лету сбить проносящегося над головой дикого голубя, свиристеля или ярко-голубого скворца.
Другое упражнениещелкать кнутом из носорожьей кожи с гладкой, отполированной рукояткой. Такой кнут аборигены использовали и для укрощения животных, и для наказания провинившихся соплеменников.
А бросить тяжелую деревянную булаву с круглым навершием, унизанным металлическими шипами! Тут требовалось особое старание и упорство.