И я не отрицал ни одно обвинение, выдуманное им. Да, конечно, это я испортил славный характер его замечательного сына.
Строгий, добродетельный и набожный, Курион-старший сетовал на времена и на нравы (эта фраза Цицерона быстро и решительно ушла в народ после его злобной Катилинарии).
Он не был таким, вдруг сказал Курион-старший. Он был чудесным, умным не по годам. Он мне цитировал Анакреонта на греческом уже в четыре года. Выдающийся, светлый ум!
Я сказал:
Правда? Он, пьяный, иногда любит о чем-нибудь таком завести разговор.
Глупое животное, сказал Курион-старший и опустил голову. Он был в отчаянии. Я думал, ты послушаешь меня.
А почему ты думал, что я тебя послушаю? А? рявкнул я. С чего мне думать о чьем-то сыне? Почему мне должно быть не все равно?! Моя жизнь разрушена, яразрушен! Мой отец убит, и некому сказать мне, что у меня когда-то была светлая голова! Почему мне не плевать, скажи мне на милость? Почему мне интересно, что ты думаешь о своем сыне, если у меня нет ни отца, ни заступника, и я не знаю, что мне делать!
Вдруг мои колени подкосились, и я упал к его ногам. Речь моя была вполне искренней, я говорил правду.
Я не способен ничего исправить, я просто не знаю, как! Твой сын богатый, и умный, и у него такое светлое и сияющее будущее! Почему я должен переживать из-за того, кто будет жить! Почему?
Курион-старший сначала растерялся, потом разозлился, а я расплакался. И сердце этого строгого человека, на самом деле мягкое и нежное, сердце, которое я сегодня разглядел, оттаяло. Потому что он представил, как его мальчик, по уши в долгах и без единого заступника, пьяный плачет в чужом доме. И как он одинок, бедный его мальчик, и даже сам Курион-старший, ныне покойный, не слышит его, а только кто-то чужой брезгливо глядит, как он скорчился на полу.
Ну-ну, сказал он. Марк Антоний, встань, пожалуйста.
Но я плакал и плакал, и слезы те были настоящими слезами по отцу и отчиму, по собственной беспризорности, которые я все никак не мог пролить до конца. Я лжец, мой маленький брат, но лжец искренний до дрожи, сам страдающий от собственной лжи.
Я, если подумать, не сказал Куриону-старшему и слова неправды.
Я говорил:
Прошу тебя, не злись на меня. Курионхороший парень, правда, и я не хочу делать ему плохо. Я просто ничего не понимаю, я совсем запутался!
Все, что он хотел услышать: это я виноват в том, что сын его ступил на погибельную дорожку, я, а не он.
Курион-старший, думаю, и сам не понял, какое облегчение ему это принесло.
Запутался, запутался, говорил я, пьяно раскачиваясь. Но я не хочу быть плохим. Прости меня, я умоляю тебя, я не хочу быть плохим для твоего ребенка и ни для кого вообще!
Ну-ну, Марк Антоний, повторил Курион-старший. Я знаю твою непростую ситуацию. Но ты ведь только усугубляешь ее своим поведением. Ты не можешь решить свои проблемы, пьянствуя.
Не могу, сказал я. Я вообще не могу их решить. Все кончено!
Прекрати эти глупости, пробормотал Курион-старший. Доброта и мягкость были для него столь естественными, но этот осторожный и способный политик, строгий и скромный человек смущался их, как, может быть, ничего в своей правильной жизни.
Я замолчал, уставился на него. Курион-старший покусал губу, став очень похожим на своего сына, когда он вспоминал какую-нибудь мудреную цитату.
Послушай, Марк Антоний, сказал он вдруг. Я понимаю, как тебе тяжело, но не стоит ломаться под тяжким грузом судьбы. Давай-ка я предложу тебе кое-что. Я погашу часть твоих долгов
Нет! крикнул я. Никаких больше долгов!
Никаких больше долгов, согласился Курион-старший, прижимая палец к губам. Так вот, я погашу часть твоих долгов безвозмездно и поручусь за тебя по поводу остальной суммы.
Но зачем тебе это? спросил я, делая вид, будто ничего не понимаю.
Я просто думаю, что ты, каким бы скверным молодым человеком ты ни был, не заслужил такого скверного наследства, а уж тем более не заслужила твоя бедная мать, которая и без того, должно быть, намучилась с тобой. Но ты должен пообещать мне кое-что взамен.
Что? спросил я блекло, будто не верил в то, что говорит мне Курион-старший.
Никогда более не видеться с Курионом и, тем более, не являться на порог моего дома. Думаю, это небольшая плата за мою помощь твоей семье.
Но мы друзья! вскричал я.
Да, но разве по-дружески тонущему тащить за собой кого-либо еще?
Я еще поспорил с ним для приличия и согласился. На прощание Курион-старший даже обнял меня.
Все будет в порядке, Марк Антоний, сказал он. Если мое доброе дело поможет тебе вернуться на дорогу добродетели, значит мы встретились не зря.
Ах, какой благодушный папа, правда, братик?
Но я в тот момент и вправду плакал.
Вот так я решил, по крайней мере временно и отчасти, наши проблемы с деньгами. Курион-старший и моя женитьба на Фадии обеспечили нам еще несколько лет спокойной жизни.
Как ты наверняка помнишь, я был чрезвычайно горд собой, все налаживалось. Кроме того, теперь вы могли получить хорошее образование, мама всегда этого хотела.
Я чувствовал себя героем, хотя разве не был мой поступок весьма примитивной манипуляцией?
Однако, Курион действительно несколько выправился. Думаю, не из-за отсутствия моего дурного влияния (тем более, отсутствие отсутствовало), а, скорее, потому что его отец что-то понял, беседуя со мной. Например, как далеко в своем падении может зайти одинокий человек. Мне кажется, Курион даже что-то такое упоминал. Мы и вправду стали встречаться реже, и я даже затосковал.
А потом вдруг за ужином мама завела разговор о моей женитьбе.
Тебе уже двадцать один год, Марк, сказала она. Пора тебе подумать о твоем будущем.
И убить себя? спросил Гай.
Не смей так шутить, Гай, сказала мама так же спокойно. А тебе, Марк, пора жениться. И, мне кажется, я подыскала для тебя очень хорошую девушку, которая поможет тебе остепениться. Ее зовут Фадия.
Так, сказал я. А почему я ее еще не
Марк, сказала мама. Она дочь весьма богатого человека. Вольноотпущенника.
Ух ты, сказал я. Прямо даже так?
Какой позор, правда? Стать мужем дочери раба, пусть даже и бывшего, пусть даже и очень богатого, но все-таки раба. Но я был в настроении делать жертвы ради своей семьи.
И сколько же ей лет? спросил я.
Она твоя ровесница.
Вдова? В разводе?
Она еще девушка.
Я ткнул тебя в бок и сказал:
Кажется, мама нашла мне достойную партию, дочь раба и старая дева. Я так остепенюсь, что даже умру слегка.
Больше всего меня смущало в Фадии даже не ее происхождение, а ее возраст. Что же у бедной девушки с лицом, если так долго не брали замуж даже с хорошим приданным?
Но, как сказал мне старый ее отец, вертлявый, сверкающий глазами, похожий на еврея человек:
Скоро созрело, скоро и сгнило.
А у него, стало быть, первосортный товар.
Ну да ты помнишь Фадию, и всю эту историю, что мне рассказывать о ней?
Спокойной ночи, если у тебя бывают ночи, твой брат Марк.
Послание шестое: Тени от ресниц
Здравствуй, родной мой, и, как я писал тебе много раньше, пусть ты будешь здоров и счастлив. Все это ведь еще может быть актуальным? Вопрос о нашей участи после смерти не решен для меня окончательно.
Сегодня утром Октавиан снова отказал мне в капитуляции, и знаешь, что я думаю теперь? Он едва ли не единственный человек, который никогда меня не любил. Бывали люди, ненавидевшие меня сильнопосле любви. Бывали люди, которые посреди бурлящей ненависти вдруг проникались ко мне любовью и нежностью. Тогда как Октавиан, единственный из тех, с кем я общался достаточно близко, не любил меня никогда. Пусть он говорит, что наша дружба была крепка, даже если это так, она никогда-никогда не смыкалась любовью.
Грустно ли это? Наверное, да. Он не любит меня, а значит не способен ненавидеть меня достаточно сильно. Не хочу думать о смерти от руки этого единственного в своем роде человека. Легче принять смерть от безымянного солдата, от слуги, от самого себя, в конце-то концов. Слуга любит меня, я люблю себя, а безымянный солдат просто не имел возможности быть со мной знакомым в достаточной степени, и там есть хотя бы этот потенциал любвибесценная вещь для того, чтобы было не одиноко и не страшно.