Отпусти ухо, пожалуйста, попросил я. Несмотря на то, что в трудном положении оказался великолепный Марк Антоний, которому не помогла вся эта великолепность, мне вдруг стало жалко Куриона-старшего.
Он отпустил мое ухо и дал мне пощечину.
Бессовестный ты мальчишка, сказал он горестно. Думаю, эта пощечина и эти слова предназначались Куриону. Я пошатнулся, чуть не упал, голова очень кружилась.
Да? спросил я.
Да! сказал он и издал какой-то звук вроде фырчанья бешеной лисицы, он, наверное, что-то сказал, может, выругался, но я не понял.
Это на каком языке? спросил я простодушно. И он вдруг оторопело сказал:
Да что с тобой не так, Марк Антоний? Скажи мне, ради Минервы, пролей уж свет на мое незнание. Что с тобой не так?
И я пожал плечами.
Не знаю.
Какой бы болезнью ты ни страдал, оставь моего бедного мальчика, сказал Курион-старший уже спокойнее. И разве тебе не стыдно, посмотри, во что ты превратил наш дом, я тебе еще все это вменю в вину, все!
Стыдно, сказал я. На самом деле мне так стыдно, что, когда я просыпаюсь, мне очень хочется сразу же разбить себе голову. Но я начинаю пить, и это постепенно проходит.
Курион-старший замолчал, потом сказал:
Спасибо за откровенность. И все же, я прошу тебя по-человечески, оставь его в покое.
Здесь следует сказать, что я уверен более, чем во всем, что я здесь пишу, во всем, что касается моей собственной жизни, что Курион любил отца, а тот любил его в ответ. У них были сложные отношения, и свою злость, свое желание быть принятым Курион часто принимал за ненависть, тогда как его подростковый бунт отец воспринимал, как собственное унижение. Между ними было очень много непонимания, очень много неумения видеть и слышать друг друга, но никогда не было нелюбви.
И в тот момент я понял это со всей ясностью.
Я сказал:
Ты совсем не знаешь своего сына.
Да как ты смеешь
Но я продолжил:
И не знаешь, что он любит тебя, и ему хочется, чтобы ты его заметил. Если ты его заметишь, я растворюсь с рассветом, как ведьмин морок, не переживай.
Он помолчал, рассматривая меня, словно и вправду засомневался в моей реальности, а потом сказал:
Уйди отсюда.
И я ушел, с новым осознанием: Курион-старший был добрым человеком, пусть и всегда старательно это скрывал за своей вспыльчивостью и ворчливостью.
Я возвращался домой с чувством, что у меня нет отца, который мог бы меня заметить. И еще с одним чувством, которое преследовало меня после много летчувством безнадежной испорченности.
И я не думал о вас, думал о том, чего у меня нет, а не о том, что у меня есть.
Знаешь, что самое забавное? Я не забывал бегать по утрам, но умудрился забыть о том, что я глава своей семьи. Когда я вернулся, мама сказала просто:
У тебя есть тридцать дней, или ты потеряешь свободу. И твои братья, возможно, тоже.
Она сказала, что документы ждут меня в кабинете отчима.
Я не нашла твою печать, найди и поставь, где нужно, пожалуйста.
Мама меня не упрекала и не ругала. Было еще очень рано, и она наблюдала за Миртией на кухне. Мама очень любила смотреть, как Миртия готовит, это ее успокаивало. Наверное, потому, что так мама делала, когда была совсем маленькой.
Я сказал:
Только я посплю.
Хорошо, ответила мама. Иди, спи. Скажи Энии постелить тебе постель.
Она была такой спокойной, такой ледяной, и я понял, что она разочарована. В коридоре я встретил тебя, ты был сонный и зевал, и я обнял тебя, и сказал, как скучал, а ты сказал, что тоже по мне скучал, и любишь меня, и почему я так надолго пропал, и что ты читал мои пьяные письма, и они дурацкие.
А потом ты сказал:
Но ты все-таки не дома, да, и не тебя донимают кредиторы. Потому что ты у нас не бываешь. Но ты у нас в семье главный, не так ли? Публия больше нет, он с ними не договорится. Никто с ними не договорится, кроме тебя.
Ты так мне доверял, милый друг, Гай, к примеру, грубо ругался часа полтора, называл меня швалью и предателем семьи.
Я склонен был согласиться с ним, но именно твои слова оказали на меня нужное воздействие. Твои слова и вид нашего холодного запустелого дома с большими, темными тенями по углам, похожими на копоть, и пустым имплювием, и запахом сырости.
Я, в своей дорогой одежде, купленной Курионом, смотрелся здесь дико и неестественно, и становилось очевидно, насколько мы нищие, и насколько чужой жизнью я живу.
Кроме того, изрядно отрезвляли документы на продажу практически всего нашего имущества, рабов и недвижимости, всего, что осталось от Публия.
Весьма печально. Но я был бы не я, если бы решал проблему упорным трудом.
Некоторое время я метался по дому, не зная, что делать. Я не хотел подписывать эти документы, они означали, что мы превращаемся в нищих и забываем все о нашей предыдущей жизни. Позор на весь наш род на долгие-долгие годы, и спустя поколения все будут помнить, как облажался великолепный Марк Антоний.
Помнят ведь до сих пор моего отца под когноменом Критский.
Милый друг, ты весь день пытался меня успокоить, а Гай говорил:
Правильно, правильно, пусть у него хоть немного голова поболит.
Я судорожно думал, как выкрутиться, и выходило, что все мои друзья детства недостаточно богаты, да и не общаемся мы больше, а нынешний мой круг общения состоит из Куриона и всякого сброда, которым мы верховодили.
Курион никак не мог дать мне требуемую сумму, она была слишком крупной, к таким деньгам у него не было доступа.
Выходило, что мы в ловушке. Нам предстояло продать все или потерять свободу.
Но нет, Курион не выходил у меня из головы. Можно ведь что-то подделать, думал я, как-то можно ведь все устроить, Курион поймет и поможет, он ведь мой лучший друг.
Но тогда отец точно выгонит его с позором, отречется от него!
Вдруг, Луций, вспышка осенила мой разум, и я почувствовал теплую, радостную энергию, идущую от макушки к кончикам пальцев, тот огонь, о котором бесконечно говорят стоики, я почувствовал, как он горит и путешествует внутри. Вдохновение было таким сильным, что походило не то на сексуальную разрядку, не то на удар по голове.
Я вспомнил глаза Куриона-старшего в тот момент, когда он показался мне добрым.
Идея была безумная, но по-настоящему сильно нас вдохновляет именно то, что превосходит нормальное, очевидное течение дней.
Курион-старший ненавидел меня, но эти его глазаони не могли обмануть.
Да и мне было, что ему предложить.
Перво-наперво я встретился с Курионом и сказал, что надо хорошенечко покутить. Так, чтобы аж звенело внутри на утро! В процессе я посвятил его в свой план.
Да ладно, сказал Курион. Да он никогда не согласится.
Ты не знаешь своего отца так, как знаю его я.
Прекрати смеяться, Антоний, лучше скажи: мы и вправду больше не встретимся? Тогда ты с ума сошел!
Я махнул рукой.
А, не! Сделаем небольшой перерыв. Ну и будем осторожнее, это не помешает. Ты хочешь помочь своему дорогому другу Антонию или нет?
Курион помолчал, рассматривая меня недоверчиво, потом кивнул.
Уверенность меня не покидала до самого рассвета. А на рассвете мы с Курионом заявились к нему домой, горланя песни. Спустился по лестнице его отец и, хватаясь за сердце, стал восклицать:
Ты сведешь меня в могилу, мальчик!
Курион только смеялся.
Я спать, папа, спать!
Я держался нагло, и, когда Курион пошел к себе, развернулся, чтобы уйти. Как я и ожидал, Курион-старший окликнул меня:
Марк Антоний!
Я остановился.
Ну что же ты с ним делаешь? спросил меня Курион-старший. Как тебе совести-то хватает? Он такой талантливый, умный мальчик!
А он об этом знает? спросил я, не оборачиваясь.
У него большое будущее, сказал Курион-старший. Я, наконец, посмотрел на него.
Онмой единственный сын, продолжал Курион-старший. Ты, бессовестный, забираешь моего единственного сына. Да как у тебя хватает совести ломать его жизнь?
О, эти сетования несчастного родителя, не способного понять, что происходит с его ребенкомсловно крики обезумевшей птицы. Я смотрел на него холодно, надменно, вовсе не своим взглядом, но таким, какого он от меня ожидал.
Луций, братец, я затеял в ту ночь очень опасную игру. Разозли я Куриона-старшего слишком сильно, и проблем не избежать. Но я должен был сыграть перед ним Куриона, с его злостью и холодностью к отцу, а потомпоказать свою слабость и уязвимость.